припал к стакану.
Пушкин изучал афишку. Остальные читали через его плечо.
– Ну? – с трудом сохранял самообладание Пушкин, его верхнюю губу усеял пот. – Все еще настаиваете на… тараканстве? По-моему… пока что это дамы нас… тараканят.
– Что же теперь, господа?
– Мы исчезнем? Растаем? – засуетился Гоголь. Он? Такой живой? С новенькими бакенбардами и в радужном шарфе? Исчезнуть? Он был не готов.
Лермонтов мрачно усмехнулся. Руки Гоголя нервно забегали по жилету.
– Началось, господа. Началось. Я уже не такой плотный, как был утром.
– Вы что, каждое утро проверяете? – процедил Лермонтов, он не сводил глаз с Пушкина. Тот глядел куда-то, за тысячу верст отсюда, дальше. Гоголь трогал себя за голову, нос, уши:
– Пощупайте. Пощупайте сами.
От него отмахнулись.
– Надо искать выход из положения.
Чехов сдернул пенсне.
– Нужны новые формы, – пробормотал он, руки его дрожали. – Новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно.
– Говорите за себя! – взвизгнул Гоголь. – Вам, может, ничего и не нужно, а я… А мне…
«Я только начал жить!» – но именно этого он не мог им сказать, опасаясь новых насмешек, сарказмов, унижений.
Взгляд Пушкина вернулся издалека, снова стал голубым, снова увидел их лица – одно за другим, растерянные, отвердевшие в попытке скрыть беспокойство.
– Хорошо. Формы так формы. За дело, господа.
У прилавка Болин наконец осушил стакан и промычал липкому донцу – и приказчику, который все трясся и ждал ответа.
– Англия в Черном море. Франция и Турция с ней. Севастополь в осаде. Это война.
Приказчик отшатнулся:
– Что-с? Война?!
Над дверью нервно звякнул колокольчик. Оба вскинулись. В магазине уже никого не было.
Глава 7. Два капитана
Севастополь
Подали поросенка с маринованным райским яблочком во рту.
Сердце князя Меншикова тоскливо сжалось. Он знал, впрочем, что это не сердце, а печень – она, как принято говорить, пошаливала.
На князя слева надвинулось жаркое облако пачулей. Он скосил глаза. Сглотнул. Сделал усилие. Отвел взгляд от поросенка с яблочком. И уперся в грудь губернаторши. Она показалась ему похожей на поросят – двух молочных поросят, уложенных бок о бок в декольте и отороченных оборкой цвета «дьявольская роза».
Невыносимо!
– Извольте отведать кусочек, господин главнокомандующий, – томно прогудела губернаторша. – Или вы предпочитаете, чтобы вас называли по-старому, привычно – «господин морской министр»?
Супруг с другого конца стола не сводил взгляда, и было отчего! – гость мог обернуться большими неприятностями сразу с двух сторон. С одной – морской министр. С другой – новоиспеченный главнокомандующий армией в Крыму. И этот гость ничего не ел. Не желал преломить хлеб. Испить чашу побратимства. Выкурить трубку мира… Дурной, дурной знак.
Городские сановники, до того молотившие без остановки, перестали жевать. Опустили вилки и ножи. И теперь с тревогой переглядывались со своим предводителем.
Купеческий конец стола перестал жевать тоже. Но по своим причинам. Севастопольские купцы надеялись на то, что «царь прислал» и «министр разберется». Чем именно будет присланный из Петербурга князь-министр, они поняли не вполне, но уловили суть: главно-. Губернатор с ненавистью прочел в их взглядах жажду справедливости, то есть возмездия: «Жаловаться собрались. Сволочи бородастые». Перетянуть князя на свою сторону можно было только неистовым гостеприимством, а начать – с обеда.
Новый крымский главнокомандующий обвел взглядом стол. Фраки мужчин тонули, как мухи, во взбитых сливках дамских туалетов. Бороды купцов напоминали мохнатых шмелей. Провинциальная клумба. Подрагивало, макая глазком, павлинье перо в прическе губернаторши. Павлинье! Перо! На что только уходят прямо сейчас его лучшие годы? Его драгоценные силы? Князь Меншиков кисло улыбнулся павлиноглазой хозяйке:
– О, сударыня, проклятый доктор летом в Бадене пригрозил мне подагрой.
Губернатор на другом конце стола стал бледен, как салфетка, засунутая углом за его воротник. Но губернаторша была из более крутого теста. Она показала, что на щеках у нее есть ямочки (все находили их премилыми, так почему ж не воспользоваться?). К тому же заметила плотоядный взгляд, каким министр впился в жареный бок.
– В Бадене? Немец? Ах! Что немцу подагра, то русскому здоровье!
В голосе ее была такая уверенность. А главное, это было то, что Меншиков так хотел услышать. Он решительно поднял вилку и нож:
– Ну разве что кусочек – из ваших очаровательных ручек.
Очаровательные ручки тотчас перевели на тарелку министра толстый ломоть. Князь Меншиков щедро намазал его горчицей.
Губернатор сунул палец под толстые щеки с клубничными прожилками, подергал за воротником и снова задышал. Следом задышал главный инженер. Задышали подрядчики и городские чиновники. Лица купцов порозовели.
– У вас прекрасный дом, – похвалил князь Меншиков. – Новый, с иголочки.
Лица купцов сделались багровыми.
Дом губернатора был новый. Просторный. В самом деле прекрасный.
– И у вас, господин главный инженер. – Первый же кусочек поросенка словно пробил брешь, князь сделался говорливым. Он кидал кусочки в рот, жевал. Кивал каждому, для каждого за столом находил страшно приятные слова:
– И у вас, господин инженер. Вы совсем недавно его построили, верно я понял? Превосходный особняк! И ваш прекрасен! Такой большой, солидный, настоящий дворец.
Страшные и приятные.
В любой миг они могли стать просто страшными.
Потому что особняки севастопольских чиновников действительно были новы, крепки, прекрасны. И это бросалось в глаза.
Особенно приезжему. А что, если этот приезжий – главнокомандующий? От этой мысли у всех прихватывало морозом кончики пальцев, а перед глазами плясали серые мушки – они так и норовили сложиться в слово «Дело».
Князь Меншиков поднялся. Воздел бокал:
– Предлагаю тост за наше славное купечество. В войну с Наполеоном оно щедро и бескорыстно раскрыло кошельки и карманы для спасения отечества. И теперь, когда новый враг жалко пытается грозить нашей великой России, севастопольское купечество последовало примеру славных дедов и, не считая, отдало деньги на возведение редутов, башен и стен. Ура!
В глазах купцов засветилась благодарность, странно похожая на мстительный блеск.
Губернатор с трудом протолкнул каплю вина сквозь пересохшее горло.
Новоиспеченный крымский главнокомандующий не заметил ни того ни другого – ибо пил залпом, высоко задирая хрустальную ножку и показывая из воротника петушиную шею.
После обеда все расселись по коляскам и отправились смотреть городские укрепления.
Кортеж затормозил у оборонительной стены. Ничто не говорило о том, что война близка. Все утверждало, что ее не будет совсем. Стена была высоченная. В солнечном воздухе пахло йодом. И чем-то не совсем подсохшим. Пощипывали травку козы. При виде кортежа они подняли головы. Но жевать не перестали. Выпяченные губы и горизонтальные зрачки придавали мордам такое саркастическое либеральное выражение, что даже губернаторский кучер почувствовал неловкость. Выпростал кнут.
– А ну, брысь! – стеганул поверх усеянных репейниками спин.
Козы бросились наутек. Сшиблись, заметались. Бросились к экипажам, опомнились, метнулись за своим вожаком – козлищем в черной пыльной шубе. Глупый зверюга ломанулся к стене. Лоб его столкнулся с кирпичной поверхностью. Издал пасхальный звук треснувшего яйца.
Крак!
Губернаторша зажмурилась. По стене зигзагом длинно пробежала трещина. Кр-р-р-р-рак!
Стена раскололась. Козы, блея, тряся бородами и выменем, скачками устремились в проем.
Стена
