красноты физиономий британский штаб одесную и ошую фельдмаршала казался одной семьей потомственных пьяниц. Толстых пьяниц: под мундиром – фланелевый набрюшник, теплый свитер, подштанники, чулки. Но лицо… Бог мой, еще час – и оно отвалится ледяными кусками. Шерстяной чулок на голову-то не натянешь. Хотя почему нет? Дырки для глаз и рта прорезать, и… А что? Взять и сделать. И плевать…
Но завизжали, перекрикивая ветер, волынки. Мысль о практичной шапке-чулке ветер тут же цапнул, забросил куда-то за Балаклаву. Пора! Сэр Фицрой почувствовал прилив жара к щекам. За час лицо не отвалится. Не будет у русских этого часа.
Северная сторона Севастополя впереди была нагой, как задница ученика частной школы, разложенная перед розгами.
Боевому кличу волынок вдали ответил одновременный хруст тысяч шагов. Сэр Фицрой его не столько услышал – ощутил подошвами дальнюю вибрацию земли. Затрепетал. Авангард – вперед: люди под командованием сэра Джона. Выдвинулись! Боже, храни королеву. Началось.
***
Ночь была южная. Черноморская. Чернильная. Только над морем дрожал лунный фосфор. Воздух силился превозмочь дремоту – и не мог. Тиха украинская ночь! Нестерпимо захотелось курить. Он шебаршнул, вставил в рот цигарку. Нащупал кремень.
– Жить надоело? – Цигарку рвануло изо рта. В темноте блеснули глаза и портупея крест-накрест. В другой руке старшой, как обычно – как все они, – держал наготове нож: в ночной разведке шум ни к чему.
– Що?
– Того! Ты в рот – огонек. А они тебе тут же – пульку промеж глаз. – Мозолистый палец старшого больно ткнул ему между бровей. – Учись!
Матрос смахнул от своего лба начальственный палец. Старшой снова стал тенью в темноте. Как остальные четверо, невидимые, неслышные.
Матрос подобрал цигарку, заправил за ухо и с досадой спросил:
– Да де те вони?
– Они там, – уверенно шепнул голос старшого. Цыкнул в сухую траву: – Хоронятся, суки.
– Васильич, – без уверенности позвал другой. – Кошка прав.
И тут же другой поддержал:
– Ночь-полночь уж.
– И чего? – возразил старшой.
– Тучков-то грит: они как часы. Полночь стукнет – и хлобысь.
– Тучков откуда знает?
– В Туркестане их драл. Мразь, грит, редкостная.
Старшой задумался.
От батареи отползли уже порядочно – факт! А неприятеля все нет – тоже факт. Обычно шотландских стрелков искать не приходилось. И с этим фактом спорить было трудно.
Старшой поглядел в темноту. С таким же успехом можно было смотреть в стену.
– Затаились, суки, – повторил. Но уже с сомнением. Шотландцы вели себя как-то странно. Либо их там не было вообще.
– Мразь редкостная, – повторил из темноты голос.
– Щому? – спросил в темноте голос матроса Кошки.
– По кочану, – цыкнул старшой. Происходящее не нравилось ему все больше и больше. В душе тихонько, как гниль в яблоке, завязалась тревога. Звезды мигали. Иногда траву ерошил ладонью ветерок. И тогда все обмирали: казалось, кто-то ползет. Подкрадывается тайком.
– Грят, овец потом находили – горло разорвано. Страсть. Как волки.
Только Кошку не пронимало.
– Тю. Вiвцi! Ти що, вiвця?
Его веселое удивление начинало тихо подбешивать остальных. Потому каждый спешил поделиться сведениями:
– Мертвяков они своих бросают.
– Тю.
– Только мертвяков их что-то никто потом не видел. Как солнце встанет – мертвяков и нет.
– Тю?
– Не берет их ничего. Вырубит. А потом они вскакивают. Все покромсанные, ужасть. А бегут!
– Тю.
– А как петух пропоет, так они все…
Казалось, из тьмы кто-то глядит. Ждет. Примолкли. Но не все:
– Тю.
– А вот тебе и «тю»! – выбранил Васильич.
– А правда, что мужики у них все в юбках?
– А то! Чичирки так и балямкаются.
– Отставить херню. Вертаемся.
– Тю! Адже так не знайшли ворога! Ни з чичирками, ни без, – встрепенулся Кошка. – Що за розвідка така! А Батьковий наказ?
– Батя грит, ежели не нашли – это тоже результат.
– Тю! Значить, знайду! – Кошка выскочил из травы. И снова пропал – в темноте.
«Стой!» Но не орать же? В такой тишине даже треск сухого стебля под ногой разносился как звук выстрела.
Оставшиеся четверо распахнули уши. Но не услышали ни щелчка. Ни вздоха. Хохол провалился, как Петрушка за черную ширму балагана.
– Полудурок, – покачал головой Васильич, цыкнул огорченно в траву: «Пропал ни за грош».
– Вертаемся. Тело утром заберем, – шепотом распорядился в темноту.
Темнота ответила согласным кивком. Неунывающего Кошку всем было жалко.
Батя тоже сразу помрачнел:
– Это какой Кошка? С «Ягудиила»?
– Он самый. С батареи Перекомского матросик.
Батя встал, заложил руки за спину. Свеча в палатке не разгоняла темноту, а только сгущала духоту, выжигая воздух.
– Добровольцем, говоришь, вызвался?
– Охотником, – подтвердил Васильич. Не стоило упоминать, что матрос Кошка рванул без приказа: на случай, если остались вдова, детишки, – им пенсион по покойнику пригодится.
– Лихой был парень. Ни хера не боялся.
Батя вздохнул. «Лихие и смелые гибнут первыми», – подумал в который раз. А потом уже погибнут все без разбора: сильные, слабые, умные, глупые… Лицо у Бати стало как из мокрой глины: серое, тяжелое.
– Хорошо. Ступай.
Васильич приподнял полог палатки.
Батя подвинул к себе бумагу, взял перо:
– Откуда он родом, помнишь? Семья осталась?
Васильич обернулся, раскрыл рот, чтобы ответить.
– Тю! – пролетело между его усом и плечом.
Оба вскинулись, переглянулись, Батя округлил глаза.
Матрос Кошка вошел в густом вареном мясном духе. «Не из ада же он сбежал», – ужаснулся Васильич: прямо из котла, в котором черти варят грешников.
– Дозвольте сказать?
Батя махнул клешней. Кошка подмигнул, крутанул ус и объявил:
– Кушать подано.
На плечо у него была закинута огромная вареная коровья нога.
– Сказывай, – устало сдержал радость Батя.
К ноге уже потянулись руки. Поволокли вон.
На плече у матроса Кошки темнел мокрый бульонный след.
– Бегу, значить, обратно. Глаза – во! На уме одно: мать честная… А тут это, чую – пахнет. Аж кишки узлом. Дай, думаю, только глазок макну. Что там. Шмыг. Турки. Сидят, значит. Костерок. Котел. Кость торчит. Что делать? Ну я им: ура, братцы! – вдруг распахнув пасть до самых миндалин, заорал он. И Батя, и Васильич подпрыгнули на месте.
Пасть захлопнулась:
– …А они, значит, брысь! Думали, атака. Я ногу – хвать! И деру.
Батя и Васильич ждали продолжения.
– Всё, – сознался матрос.
Батя потер глаза:
– А шотландские стрелки?
– Не нашли! – развел руками Васильич. – Мы, Батя, всё окрест облазили на брюхе. Как провалились!
Матрос Кошка выставил вперед ладони:
– Погодь. Я думал, ты про ногу спрашивал. Теперь, значит, та часть, где мать честная.
Батя убрал от лица руки.
Лицо у матроса оживилось. Он вертел головой, поводил плечами, то замирал, то поворачивался на месте – как бы передавая детали своей ночной вылазки. Все тело его подобралось. Только хвоста недоставало. «Вылитый кот», – подумал Батя. Даже усы у матроса характерно шевелились.
– Иду, значит. Шмыг да шмыг. Ушки на макушке. Слушаю помаленьку. Поглядываю. И вот чую, здесь они. В траве. Низенько… – провел широкой ладонью Кошка.
Увлеченные рассказом, они и не заметили, как малороссийская речь матроса Кошки сошла на нет, теперь он говорил совершенно как самый обычный русский мужик, вернее, как господин средней руки, которому образцы и примеры украинской речи прислала в письме маменька с Полтавы (с Гоголем подобные киксы случались сплошь и рядом, но всегда выкупались мастерством
