— Обещай мне по крайней мере, что ты, когда выйдешь замуж, заведёшь себе не одного ребёнка.
Она испытующе заглянула мне в глаза:
— Почему ты это сказал?
— Потому что единственные дети всегда прежде всего поглощены собой. Но вдобавок им трудно себе представить, что кто-то другой может реально в них нуждаться. И дело не просто в том, что для этих других у них времени не хватает.
— Я имела в виду только твою работу. — Она грустно улыбнулась. — Во всяком случае, уже поздно менять тебя на кого-то другого. — Она протянула мне свой бокал: — Не хочу.
Я перелил его содержимое в свой. Каро поднялась и подошла к камину. Остановилась там, ко мне спиной.
— Ты сердишься, что он сам тебе не сказал?
— Я понимаю, это вовсе не легко. Только не надо было ему лезть из кожи вон, чтобы выставить себя трагическим неудачником. Кого он дурачит, хотел бы я знать.
— А мне казалось, что ты-то его сможешь понять. Ты сам всегда… — Она резко оборвала фразу.
— Продолжай. Момент истины.
— Ты сам не очень-то рекламируешь собственные профессиональные успехи.
— В основном потому, что насмотрелся на киношных деток, приученных к постоянному восхищению и не способных ни о чём судить критически.
— Я только недавно осознала, как успешно ты меня запрограммировал. А на работе многие считают — мне повезло, что у меня такой отец.
— Просто они на жизнь смотрят через газетные вырезки.
Каро с минутку помолчала.
— Когда Бернард ноет, у него это гораздо убедительней получается. На него вечно все нападают. А на тебя — никто никогда.
— Деточка, это ведь только подтверждает мою правоту. Мужчины средних лет, может, и кажутся зрелыми, знающими и всякое такое. Но когда они заводят себе подружек твоего и Дженни возраста, они всё это утрачивают. В глубине души они остаются растерявшимися подростками. Так и живут в вечном страхе. Паникуют.
— Ну а ты-то с чего паникуешь?
Она произнесла это тоном, в котором странно смешались робость и агрессивность. Но меня это растрогало — так чётко здесь отразилась та пропасть, что пролегла между нами. Я вспомнил сдержанную нетерпимость Дженни по тому же поводу. Разница в возрасте между ними была всего около трёх лет, но Дженни — девочка гораздо более умная и самостоятельная, чем Каро; мне показалось, я почти понял, что могло бы подвигнуть отца и дочь на совершение инцеста… необходимость исторгнуть невысказанное из сказанного, добиться простоты, заменив ею затмевающую понимание сложность.
— Об этом мы поговорим в другой день… или ночь. — По выражению её лица я понял, она считает — её водят за нос. — Каро, Дженни гораздо опытнее тебя. У неё выработалось что-то вроде… брони, что ли? Мне не хочется, чтобы тебе причинили боль. Воспользовались тобой. Только и всего.
Кажется, мы с ней зашли в тупик. Каро принципиально не желала ничего знать о Фрейде, кстати, с классической трагедией она тоже не была знакома. Я вполне мог себе представить, зная, как ограничен её культурный мир и какой всепоглощающей манией стало в Англии телевидение, что к Барни влечёт её гораздо более земной интерес. Его имя звучало с экрана, он стал как бы членом каждой английской семьи; и точно так же, как, играя на публику перед телекамерой, он надевал маску либерального интеллектуала, перед Каро он разыгрывал роль трагического Паяца: я догадывался, что делал он это вполне убедительно. Для него это была бы просто детская игра — представиться обаятельным и в то же время ранимым этой наивной девочке, которая к тому же наверняка чувствовала себя не в своей тарелке и нуждалась в поддержке. Если моя собственная история болезни отличалась меньшим количеством пятен, то лишь потому, что Дженни хватало не только скептицизма, но и решимости этот скептицизм проявить, как только рыдания становились слишком громкими.
— Ты ему скажешь, что мы поговорили?
— А как иначе?
И снова — молчание. Я-то молчал, пытаясь задушить в зародыше вопросы, которые невозможно было задать: каков он в постели? а ты его сюда приводила? кто ещё об этом знает?.. Каро достаточно хороша собой, чтобы его влекло к ней физически, но в газете работали десятки таких же хорошеньких девиц, обладающих ещё и другими качествами и благодаря им более привлекательных вне постели, чем Каро, — по крайней мере для мужчин вроде Барни. Я злился всё больше, настолько, что уже готов был схватить телефонную трубку и сию же минуту сказать этому подонку всё, что я о нём думаю. Кончилось тем, что я пошёл и налил себе ещё виски. Мне хотелось обнять дочь, прижать к себе; но я подумал — получится нехорошо, фальшиво.
— Почему ты решила мне рассказать, Каро? — Она, опустив глаза, рассматривала камин и ничего не отвечала. — Ты ведь могла по-прежнему держать это всё в тайне.
— И не беспокоить тебя?
— Удар ниже пояса.
— Извини.
— Тогда объясни. — Она всё молчала. — Ты хочешь, чтобы я что-нибудь сделал?
— Может, просто постарался бы понять.
— И дал бы своё благословение?
Она отвернулась.
— Почему Дженни Макнил тебя любит?
Тут я почувствовал, что бумеранг возвращается и вот-вот ударит.
— «Любит» — вряд ли подходящее слово.
— Ну употреби любое слово, какое найдёшь подходящим.
— Чтобы ты могла его употребить в ответ? — Это прозвучало слишком резко, и я поспешил продолжить: — Она просто была выбита из колеи тем, что увидела в Лос-Анджелесе. Одинока. А опыта с молодыми людьми ей вполне хватало. — Я помолчал и добавил: — Они не все похожи на Ричарда, знаешь ли.
— Это я могу себе представить.
— Я вовсе не сержусь, Каро. Только бы ты была счастлива.
— Была. До сегодняшнего дня.
— У меня это пройдёт. Прояви хоть чуточку снисходительности.
Она кивнула, повернулась и присела на ручку кресла.
— Мне надо сказать тебе ещё кое-что.
— Что такое?
— Я сегодня полдня потратила на поиски квартиры. Кажется, нашла подходящую. Не очень дорогую.
Вот теперь мне очень захотелось на неё обозлиться; я пожалел, что я не американский еврей и не какой-нибудь папаша из рабочих, что я запутался в паутине непереносимых условностей английского среднего класса, запрещающих проявлять и тем более высказывать то, что на самом деле чувствуешь. Я понял, что меня собираются взять как препятствие, на полном ходу… или пиши пропало.
— Но ведь я собираюсь уехать в Торнкум, как только смогу.
— Пап, я думаю, мне лучше переехать.
— Где это?
— Недалеко от Парламент-Хилла. В Кентиш-Тауне.
— Довольно грязный район, мне кажется.
— Дом вполне приличный.
— Тогда позволь мне…
— Я сэкономила довольно большую сумму. Живя в твоей квартире.
Мы поспорили, но она была тверда, и я понял, что Кентиш-Таун для неё что-то вроде символа: поселяясь там, она отвергает не только отца. Ещё я вспомнил, что это по дороге к Масвелл-Хиллу. Квартира, похоже, освобождалась через пару недель. Мебель там была, но Каро собиралась «одолжить» у меня стол и пару-тройку других вещей. Возможно, она просто хотела дать мне почувствовать, что я ещё хоть как-то нужен ей. И воцарилась тишина: так мало мы могли сказать друг другу, и так много надо было сказать. Она поднялась… И взяла последний барьер: подошла, встала передо мной, неловко наклонилась и поцеловала меня в щёку. Позволила мне обнять её и на миг прижать к себе. Повернулась и вышла из комнаты.
Стоп. Выключить камеру.
Вперёд — в прошлое
Шестью часами позже: десять часов утра, пронизывающий холод лондонской зимы; промозглый туман за окном, окутавший всё вокруг; мне всё-таки удалось поспать, хоть и далеко не достаточно, к тому времени как в дверь постучала Каро. Лёжа в постели, я переживал следующую стадию дезориентации, порождённой долгим отсутствием: я никуда не уезжал из Лондона, Калифорния мне просто приснилась. Наверное, мне и правда снились тяжёлые, тревожные сны, но я ничего не мог вспомнить, может быть, потому, что реальные тревоги нахлынули сразу же, вместе с серым утренним светом: ночной разговор с Каро, грядущий мучительный день в Оксфорде; надо позвонить Дженни, потом Дэвиду Малевичу, разобрать всю накопившуюся почту, связаться с банком, договориться с дантистом… Реальность… Избыток реальности.
Каро очень мне помогла. Устроила настоящий пир — накормила меня истинно английским завтраком, не какой-нибудь европейской чепухой; бросила искоса осторожный взгляд от электроплиты. Сказала, что хотела бы загладить то, что случилось ночью, так что примирение прошло без сучка без задоринки. Она более подробно рассказала о квартире, присев напротив, пока я насыщался, а я заставил себя воспринимать всё это как нечто совершенно естественное: ведь ей хочется строить свою собственную жизнь, жить как все её сверстницы. О Барни мы ни словом не обмолвились. Я принялся расспрашивать её о Джейн и Энтони. За последние два года мне удалось добиться, чтобы она говорила о Комптоне и его обитателях если не так уж откровенно, то во всяком случае без излишних эмоций; однако это не относилось к её оксфордским родственникам. Я кое-что знал о трёх детях Энтони и Джейн, но совершенно не представлял себе, какими стали теперь они сами. Хотя Каро мельком упомянула о том, что Энтони иногда приводит её в замешательство: он так сух, что порой не разберёшь, шутит он или говорит серьёзно; я чувствовал, как нежно она привязана к ним обоим. Они относятся к ней как к собственной дочери, она всегда это чувствует. Кажется, тётя Джейн уже «слезла со своего католического конька», но это «такая вещь», которую вслух не обсуждают. «Тётя Джейн ужасно активная, у неё там комитеты и комиссии и всякое такое, гораздо практичнее, чем мама, а готовит как — пальчики оближешь, тебе бы у них понравилось. Дядя Энтони всё ещё с ума сходит по своим орхидеям, отыскал какую-то редкость в Комптоне, года два-три назад, не помню, как называется».
