Он беспомощно качает головой.
– Я не знаю, чего вы хотите, – говорит он.
– Толкайте! – отвечает она.
Глава 26
На столике в холле – небрежно нацарапанная записка: «Пока, мистер Реймент. Я оставил кое-какие вещи, заберу их завтра. Спасибо за всё. Драго. P.S. Все фотографии в порядке».
«Кое-какие вещи», упомянутые Драго, – это мешок для мусора, до отказа набитый одеждой. Пол добавляет туда нижнее белье, которое обнаруживает среди простыней на кровати. И больше – ни следа Йокичей, матери или сына. Они приходят, они уходят, ничего не объясняя. Ему следует к этому привыкнуть.
Однако как хорошо снова побыть в одиночестве! Одно дело жить вместе с женщиной, и совсем другое – делить жилище с неаккуратным и не очень-то внимательным молодым человеком. Когда два самца делят территорию, всегда возникает напряженность, беспокойство.
Он прибирается в кабинете, возвращая вещи на привычные места, потом принимает душ. В душе он случайно роняет бутылочку с шампунем, а когда наклоняется, чтобы ее поднять, рама Циммера, которую он всегда берет с собой в душевую кабинку, соскальзывает в сторону. Потеряв опору, он падает, ударившись головой о стенку.
«Только бы ничего себе не сломать» – вот его первая молитва. Запутавшись в раме, он пытается пошевелить конечностями. Острая боль пробегает по спине, к здоровой ноге. Он медленно делает глубокий вдох. «Только спокойно, – говорит он себе. – Ну, поскользнулся в ванной, ничего страшного, такое случается со многими, возможно, все еще обойдется. Полно времени, чтобы подумать, полно времени, чтобы привести всё в порядок».
«Привести всё в порядок» (он старается думать спокойно и четко) означает, во-первых, выпутаться из рамы; во-вторых, выбраться из кабинки; в-третьих, определить, что случилось со спиной; и, в-четвертых, перейти к дальнейшим действиям.
Загвоздка возникает сразу же, между первым и вторым пунктом. Он не может выпутаться из рамы Циммера, если не сядет; а сесть он не может, потому что его сразу же пронзает острая боль.
Никто не удосужился сказать ему, а он не додумался спросить, кто такой Циммер, который сыграл столь важную роль в его жизни. Для своего собственного удобства он воображал Циммера мужчиной с худым лицом и плотно сжатыми губами, в высоком воротничке и широком галстуке восемьсот тридцатых годов. Иоганн Август Циммер, сын австрийских крестьян, исполненный решимости сбежать от тяжелой работы на семейной ферме, зубрит при свете свечи свои учебники по анатомии, в то время как в хлеву за домом стонет во сне дойная корова.
С грехом пополам сдав экзамены (способности у него средние), он находит себе место военного хирурга. Следующие двадцать лет он занимается тем, что перевязывает раны и ампутирует конечности во имя Его Императорского Величества Карла Иосифа, прозванного Добрым. Потом он уходит в отставку и после нескольких неудачных попыток пристроиться оседает в Бад-Шванензее – одном из небольших курортов с минеральными водами, где пользует светских дам с артритом. И тут его осеняет: он приспосабливает для самых слабых своих пациентов устройство, которое веками использовалось в Каринтии, чтобы учить детей ходить, и таким образом зарабатывает себе скромное бессмертие.
И вот он лежит на полу, покрытом кафелем, голый, неподвижный, а на нем – изобретение Циммера, блокирующее дверь душевой кабинки; между тем вода продолжает литься и пышная пена из шампуня вздымается все выше, а культя, которой он ударился, начинает ныть по-своему – это особая, ни на что не похожая боль. «Какой кошмар! – думает он. – Слава богу, Драго этого не видит! И слава богу, здесь нет этой Костелло, которая изощрялась бы в остроумии».
Однако, с другой стороны, не так уж хорошо, что нет ни Драго, ни Костелло, вообще никого нет на таком расстоянии, чтобы можно было позвать. Дело в том, что, поскольку кончается запас горячей воды, из душа начинает идти холодная. До кранов ему не дотянуться. Конечно, он может пролежать здесь всю ночь, и над ним некому будет смеяться, но к рассвету он замерзнет насмерть.
Ему требуется целых полчаса, чтобы выбраться из тюрьмы, в которую он сам себя заточил. Не в силах подняться, не в силах убрать с пути раму Циммера, он, сжав зубы, начинает раскачивать дверь кабинки, пока она не соскакивает с петель. Сейчас ему уже не до того, чтобы стыдиться. Он подползает к телефону, набирает номер Марияны и слышит детский голосок.
– Позови, пожалуйста, миссис Йокич, – просит он, выбивая зубами дробь, и затем: – Марияна, со мной произошел несчастный случай. Я о'кей, но вы можете немедленно приехать?
– Что случилось?
– Я упал. Я что-то сделал со своей спиной. Я не могу двигаться.
– Я еду.
Он стаскивает простыни с кровати и закутывается в них, но не может согреться. Не только руки и нога, не только кожа головы и нос, но даже живот и сердце охвачены холодом; у него судороги, при которых тело так немеет, что даже не может дрожать; он непрерывно зевает, пока от зевоты не начинает кружиться голова. «Старая кровь, холодная кровь» – эти слова стучат у него в мозгу. И он воображает себе такую картину: он подвешен за ноги в морозильной камере среди целого леса замороженных туш. Не от огня, а от лъда…
Он впадает в какое-то забытье. И вдруг над ним склоняется Марияна. Он пытается улыбнуться замерзшими губами, что-то произнести.
– Моя спина, осторожно.
Слава богу, нет необходимости объяснять, как все произошло. Все и так ясно, стоит лишь взглянуть на хаос в ванной и услышать шипение холодного душа.
Чая не осталось, и Марияна варит кофе: вкладывает ему в рот таблетку, помогает запить, затем, выказав недюжинную силу, поднимает его с пола и укладывает на кровать.
– Испугались, да? – спрашивает она. – Может быть, теперь перестанете принимать душ один.
Он послушно кивает, прикрывает глаза. Теперь, когда ему оказывает помощь эта потрясающая женщина и великолепная медсестра, он чувствует, как лед у него внутри начинает таять. Кости не сломаны, его не будет упрекать миссис Путтс, над ним не будет смеяться миссис Костелло. А рядом с ним – ангел, одно присутствие которого утешает, ангел, отложивший все дела, чтобы примчаться ему на помощь.
Несомненно, стареющего инвалида ждут в будущем новые неприятные сюрпризы, новые унизительные мольбы о помощи. Однако в эту минуту ему не хочется думать о столь мрачной перспективе, хочется присутствия этого мягкого, утешающего, в высшей степени женственного существа. Ну, ну, спокойно, все уже прошло – вот что хочется ему услышать. И еще: Я посижу рядом с вами, пока вы будете спать.
Поэтому, когда Марияна поднимается, поспешно надевает пальто и берет свои ключи, он совсем по-детски огорчается.
– Разве вы не можете побыть еще немножко? – просит он. – Не можете провести здесь ночь?
Она снова усаживается на край кровати.
– О'кей, если я закурю? – спрашивает она. – Всего один раз? – Она щелкает зажигалкой, затягивается, отгоняет от него дым. – Мы поговорим, мистер Реймент, уточним кое-что. Чего вы от меня хотите? Вы хотите, что я должна делать свою работу, вернуться, быть для вас сиделкой? Тогда не говорите такие вещи, как… – Она взмахивает рукой с сигаретой. – Ну, вы знаете, что я имею в виду.
– Я не должен говорить о моих чувствах к вам.
– С вами случается плохое, вы теряете ногу и все такое, я понимаю. У вас чувства, мужские чувства, я понимаю, это о'кей.
Хотя боль, кажется, утихает, он еще не может сесть.
– Да, у меня есть чувства, – соглашается он, пластом лежа на спине.
– У вас есть чувства, это естественно, это о'кей. Но…
– Неустойчивый. Лабильный. Вот какое слово вы ищете. Я слишком неустойчив, на ваш вкус. Слишком уж во власти чувств, о которых вы говорите. Я слишком откровенно высказываюсь. Слишком много говорю.
– Власть. Что значит «во власти чувств»?
– Неважно. Мне кажется, я вас понимаю. Со мной произошел несчастный случай, и я потрясен до глубины души. Мое настроение улучшается, мое настроение ухудшается, я больше не владею собой. В результате я привязываюсь к первой попавшейся женщине, к первой же приятной женщине. Я влюбляюсь в нее, влюбляюсь также в ее детей – по-другому. Мне, бездетному, вдруг хочется собственных детей. Отсюда и нынешние трения между нами, между вами и мной. И все это берет начало там, где я столкнулся со смертью, – на Мэгилл-роуд. Это так меня потрясло, что даже сегодня я свободно изливаю свои чувства, не заботясь о последствиях. Не это ли вы хотите мне сказать?
Она пожимает плечами, но не опровергает его слова. Вместо этого она с наслаждением затягивается сигаретой и, выпустив дым, позволяет ему продолжать. Он впервые видит, каким чувственным удовольствием может быть курение.
– Ну что ж, Марияна, вы ошибаетесь. Всё совсем не так. Мой рассудок в порядке. Может быть, я неустойчив, лабилен, но лабильность – это не помрачение духа. Нам всем следует быть неустойчивыми, всем. Это мое новое, пересмотренное мнение. Нам бы следовало чаще встряхиваться. А также, взяв себя в руки, смотреться в зеркало, даже если нам не нравится то, что мы там видим. Я имею в виду не разрушительное действие времени, а то существо, заточенное в зеркале, с которым мы обычно так стараемся не встретиться взглядом. Посмотри на это существо, которое ест вместе с тобой, проводит с тобой ночи, говорит «я» от твоего имени! Если вы находите меня лабильным, Марияна, это не только оттого, что меня сбила машина. Это оттого, что незнакомец, который говорит «я», иногда разбивает зеркало и беседует со мной. Через меня. Говорит сегодня вечером. Говорит сейчас. Говорит о любви.
