– Откуда у тебя деньги? – полюбопытствовала Анна в момент блаженного ублаготворения после нашей второй встречи. – Ты кто, придворный шут?
– Вроде как.
– Фокусник?
– В каком-то смысле.
– Ну кто? Чародей?
– Художник.
Это заявление вызвало откровенное недоверие. В доказательство своих слов я вынул из мешка перо и чернила. Анна, явно побаиваясь «этого таинственного карлика», позвала Гретель; та подошла, даже не потрудившись отцепиться от остолбеневшего клиента.
– Что прикажете нарисовать?
Анна, лежавшая на кровати, пожала плечами.
– Да что угодно.
Я осторожно макнул перо в чернильницу и начал, с дозволения Анны, рисовать у нее на животе. Гретель засмеялась.
– Что он делает?
Мое тщеславие могло оказаться большой ошибкой. Я слегка оттенил контур ее лона – как много лет назад делал Арчимбольдо, подражая, в свою очередь, Леонардо. Мой холст вздымался и опадал, подрагивая от прикосновений пера. Анна хихикала (это было как откровение для моих ушей – такое девчачье веселье!), пока я творил серьезную склоненную голову, мягкий изгиб спины, сжатые кулачки и подобранные колени. Прежде чем я успел нанести тени, Анна вздохнула и села, чтобы посмотреть, что у меня вышло. Зародыш вздрогнул и съежился; тонкие струйки чернил затекли в морщинки у нее на животе.
– Это?… – охнула она, уставившись на перевернутое изображение. – Что?…
Меня охватили сомнения. Может быть, я нанес ей ужасное оскорбление? Лицо Анны вытянулось и побледнело. Она погладила голову ребенка.
– Какой он красивый, – прошептала она.
С этого дня я стал любимым клиентом Анны и Гретель.
– Это наше маленькое чудище, – пищала Гретель, в притворном ужасе прижимая кулаки к груди, когда я стучал в дверь их лачуги. – Давай напугай нас, Томас. – Потом из соседней комнаты появлялась Анна, застегивая на ходу юбку.
– Наш зверек, – говорила она. – Если синьор Дитё будет плохо себя вести, нам придется его отшлепать.
– Не шлепай его, Анна. Это наша конфетка.
– Да, так и съела бы.
Я не возражал против подобных ребяческих игр: они привязывали их ко мне. Я стал игрушкой для этих женщин, прятался под их юбками, щекотал их языком или скреб ляжки ногтями, пока они не падали в приступах хохота. Через какое-то время мне разрешили встречать утро в их благословенной постели за меньшую плату. Я лежал, зажатый между двумя храпящими и чешущимися прелестницами; иногда, к моей вящей радости, Анна клала руку мне на грудь. Осторожно, чтобы не разбудить ее, я касался ее руки, ощущая косточки под кожей. Или Гретель накрывала мой пах своим объемистым коленом и сонно дышала мне в волосы. Солнце било в закрытые ставни, а я лежал без сна, представляя, что рядом со мной – мои жены, или, скорее, что Анна – моя жена, а Гретель – наложница, или Гретель – жена, а Анна – наложница, или нет, они обе – мои наложницы, а жены, все девять, страдают от ревности в другой комнате. К обеду, чтобы порадовать своих шлюх, я доставал из мешка акварельные рисунки.
– А кто это, с рогами?
– Это я. Я – Актеон, превращающийся в оленя.
– Маленький хвастунишка.
– А ты – богиня Диана. Знаете, Актеон – это красавец-грек. Однажды он гнался за оленем и наткнулся на купающуюся Диану…
– А это что?
– Это мочалка. Так вот Актеон был наказан за…
– А что, богини пользуются мочалками?
– Да. Актеон был наказан – его превратили в оленя, и его же собаки разорвали несчастного на куски. Потому что нельзя, чтобы смертный увидел обнаженную Диану и остался в живых. Она слишком целомудренна.
– Анна?! Черта с два.
Анна отложила первый рисунок и схватила картинку с Гретель.
– А это Леда и лебедь. Гретель засияла.
– Я – лебедь? Жуть как люблю лебедей - они такие грациозные.
– Гретель, у тебя глаза в каком месте? – сказала Анна. – Ты – девушка!
– О…
– Грозный Зевс частенько домогался смертных женщин. Он являлся им в разных обличьях: быка, другой женщины, золотого дождя. В этот раз он соблазняет Леду в облике лебедя.
Пораженная Гретель ахнула. Анна оторвала горбушку черствого хлеба.
– Меня спросите, – сказала она, – так это полный разврат.
Довольные моими бесполезными подарками шлюхи выпихивали меня вскоре после обеда. Я болтался по грязной улице поблизости от их лачуги, подозрительно всматриваясь в прохожих и заранее ревнуя, что какой-нибудь недоумок постучится в их дверь и – за какие-то презренные гроши – захватит мое место. Сколько похоти – по одной на каждого горожанина – нуждалось в удовлетворении! Размышляя об этом, утопая в цифрах, я погружался в черную мизантропию.
Но мой план не допускал подобных эмоций.
Я должен был стать фаворитом маркиза.
Альбрехт носил мнимый позор своей девственности тяжело, словно ржавую кольчугу. Всякий, кто видел его, ощущал, должно быть, присутствие инкуба, сидевшего у него на плечах; сразу вспоминалось юношеское бремя неопытности и желания, волна острой тоски, которая, кажется, подхватила тебя, и несет, и выбрасывает на серый необитаемый берег. Из обрывочных откровений маркиза я сделал вывод, что моральные установки, вбитые в Альбрехта его учителями жизни, мешали ему прибегнуть к традиционному способу получить желанное удовлетворение. Фельсенгрюнде не даровало будущему властителю тех уроков, которые большинство из богатых наследников получают от какой-нибудь послушной служанки. Неразгаданная тайна Женщины подтачивала его уверенность в себе. Как-то вечером, после лекции по итальянскому искусству, перемежавшейся хмельными возлияниями, я издалека наблюдал, как мой ученик – чьи вкусы, к своей немалой выгоде, я постепенно формировал – сдался своему преследователю. Столкнувшись с Морицем фон Винкельбахом, Альбрехт смог только притворно улыбнуться и вытереть губы, хотя был в полном праве отругать его за нахальство. К кому молодой человек, случись что, обращается за наставлением и добрым советом? Винкельбах мог бы стать его учителем и наперсником; но он потерпел полную неудачу, сделавшись отцовским шпионом. Я понял, в чем состояло мое призвание. Я стану веселым и порочным противовесом этому суровому моралисту; я буду поощрять желания, которым препятствует благородный граф.
Важно было узнать предпочтения маркиза. Спросить напрямую, что его возбуждает, было никак невозможно. Потому я сделал несколько набросков с моих нестыдливых прелестниц – эскизов к портретам, которые никогда не будут написаны, – и показал их ему под невинным предлогом в виде учебного примера. Я видел, как распахнулись его глаза, когда он изучал рисунки. Он выразил искреннее восхищение Гретель в роли Магдалены, чьи длинные локоны не могли скрыть ее внушительной груди. А когда он смотрел на Лукрецию в исполнении Анны, умирающую в экстазе от клинка, пронзившего нежную грудь, у него прямо челюсть отвисла. И как прелестно молодой маркиз залился краской, когда я сказал ему, что для этих набросков позировали живые натурщицы. Он поспешно поднес ко рту кружку, чтобы скрыть лицо.
– Если вам угодно, – сказал я, – мы можем отобедать с этими дамами в моем доме.
– Нет, невозможно.
– Невозможно, ваша милость? Но ведь женщины тоже едят.
– Я имею в виду, что не могу… не смогу… покинуть город, не предупредив Винкельбаха.
– Да какое ему дело до того, что вы решили отобедать в приятном и благородном обществе? С такими созданиями не гнушаются танцевать даже императоры. И сами подумайте, где Дюрер брал натуру для Богоматери?
Маркиз пристально смотрел на мои рисунки.
– А они правда позировали без?… – Он выставил перед собой ладони, но потом мужество изменило ему, и он не завершил непристойного жеста.
– Без одежды, ваша милость?
– Да, ради Бога!
– Они позировали именно так, как вы видите.
Альбрехт попался. Он сгреб наброски со стола и убрал их за пазуху для последующего тщательного изучения.
– Их зовут Анна и Гретель, – сообщил я. – Они прекрасно дополняют друг друга, не правда ли?
Я прикинул, что может пойти не так. Вдруг Анна отпугнет его живостью ума и острым языком? Или объемы Гретель покажутся ему чересчур тяжеловесными? Девственнику нужно, чтобы им руководили, он хочет отдать себя в руки опытные и умелые; в то же время он должен считать себя первооткрывателем. Поэтому мне была необходима (чтобы быть уверенным в успехе) комбинация опытной невинности и порочного девичества. Анна и Гретель были достоянием публичным, сосудами, в которые кончали обычные люди с улицы; и все же они были опытными актрисами, которые умели подавлять дрожь и выдавать насмешку за вопли экстаза. Когда я объяснил им свой план, девочкам это понравилось, ведь ночь предстояла легкая (лишить мальчика девственности – работа приятная, да и особых трудностей не предвидится), и потом, часто ли выпадает возможность покрасоваться в настоящих господских платьях, которые я взял напрокат у одного венецианского портного, из-за чего (в надежде на скидку) мне пришлось выслушать целую сагу о его похождениях на понто дель Тетте. Шлюхи вертелись перед зеркалом и поправляли груди в корсетах. В обычной ситуации, впечатленный своими возможностями, я заплатил бы им за любовь немедленно. Но амбиции побороли во мне порочность. Я представлял Альбрехта с золотым ключом: он стоял у крепостной стены и клятвенно обещал поделиться со мной своими несметными богатствами.
