— А то, что происходит сейчас, вам не нравится?
— Кажется просто отвратительным, господин капитан!
— Гм, странный, я сказал бы, солдат, надо будет вами заняться.
— Мною уже занимаются.
Еще раз буркнув: «Гм, любопытный случай», капитан отходил. Конечно, он знал, что солдатом занимаются.
XI
Да и могло ли остаться в секрете, что после того, как Либкнехта перевели сюда, его навестили несколько старших офицеров?
Каждый делал вид, будто в расположение роты забрел случайно; разговор заводил ненароком, щурясь и смотря вдаль.
— Интересно все же, что вы думаете о текущих событиях.
Поднявшись, Либкнехт в свою очередь переспрашивал:
— Вам угодно знать мое мнение о войне?
— Что думает наш брат, ясно: у немецкого офицера колебаний нет. А вот интеллигент, в прошлом левых убеждений…
— С убеждениями не расстаются так легко, господин майор.
— Если они ошибочны, лучше расстаться. Разве не так?
Иные офицеры, разговаривая с ним, не скрывали собственных тревог и сомнений.
— Вот вы, человек глубоко просвещенный, как вы себе представляете ход войны?
Либкнехт обычно ссылался на то, что высказал все с трибуны рейхстага.
— В газетах не было ничего, странно. Да и прошло столько времени, что положение могло измениться.
— Оно кажется мне одинаково бесперспективным и для Германии, и для ее противников.
— Но если одинаково, то сторона, у которой нервы окажутся крепче, получит преимущество?
— Разве начальство в силах управлять нервами солдат?
— До некоторой степени да…
— Ну, допустим, с солдатами оно справится. А продовольствия, угля, металла все равно же не хватит. Отсюда неминуем вывод, что, начав войну, Германия пустилась в авантюру.
— Мы принуждены были воевать в порядке самозащиты!
— Вряд ли я сумею убедить вас, но империализм и самозащита вещи противоположные.
— А вас, господин Либкнехт, переубедить разве нельзя?
— Смею уверить вас — нет!
Разговор все же продолжался. Собеседнику хотелось выпытать мнение солдата: чем же кончится, черт возьми, эта катавасия? Неужто, если война сделалась затяжной, исход ее предрешен?
Однажды побеседовать с ним пожелал один из отпрысков дома Гогенцоллернов. Он попросил разрешения у командира удалиться с Либкнехтом.
Несколько раз он повторил, что ведет разговор не щ солдатом, а с широко известным деятелем. Но рядом шли сутулый солдат в помятой фуражке и сношенных башмаках и принц в гвардейской форме полковника, в новых коричневых крагах. Всем, кто бы ни встретился, было видно, какая пропасть их разделяет. Почтительно козыряя полковнику, они с удивлением думали, о чем тот может беседовать с солдатом.
Выслушав суждение Либкнехта, принц крови помолчал.
— Согласиться с вами я не могу, вы понимаете сами. Но в нашей системе многое не по душе и мне. Ваша партия заняла, по-моему, позицию верную: защищая интересы своего класса, она показала, что остается партией немецкой.
— Я давно не разделяю ее взглядов.
— А не идете ли вы против интересов нации?
— Эти-то интересы и требуют бороться против войны. Вы видите сами, сколько жертв она уже унесла, хотя ни на йоту не приблизила немцев к мировому господству. Только обогатила тех, кто в ней заинтересован.
— Но сколько же офицеров из лучших фамилий погибло!
— Понятия чести и храбрости существуют, я не спорю; особенно в офицерском корпусе. Но в целом на войне наживаются буржуазия и землевладельцы. Новые территории, колонии в других частях мира нужны только им.
— А разве положение рабочих не стало бы лучше?
— Кое-что им уделили бы, да: крохи, с какими вы годно расстаться, чтобы остальное спокойно положить себе в карман.
— Такой чисто утилитарный взгляд таит в себе много порочного, господин Либкнехт, — заметил полковник.
— Он позволяет разглядеть существо явлений.
— Ведь признаете же вы искусство, литературу, все изящное!
— Да, но они не стали всеобщим достоянием, ими владеет ничтожное меньшинство.
— И чтобы все это стало всеобщим, надо выйти из игры, прекратить военные действия?!
— Прежде всего надо изменить общественный строй.
Такие случайные встречи не меняли положения Либкнехта. Он по-прежнему оставался солдатом, которого заставляли рыть траншеи, грузить тачки и копать нужники.
Грязь, насекомые, холод, пришедший вместе с осенью, ночные обстрелы, трупы лошадей и еще больше человеческих трупов… Война унесла уже, по подсчетам статистиков, полтора миллиона жертв. Но до развязки было еще далеко.
XII
Двадцать восьмого мая Бетман-Гольвег в ответ на требование объявить немецкие цели войны сделал заявление в рейхстаге. Перед тем он долго совещался с представителями фракций.
Согласовать все и со всеми было почти невозможно. Ставка настаивала на одном, земельные магнаты — на другом, промышленники — на третьем, а социал-демократы, с которыми приходилось считаться все больше, — на своем, четвертом.
Помня, какие споры вспыхивали уже во фракции, Шейдеман предостерегал канцлера: декларация должна быть составлена так, чтобы не вызвать протеста социалистов. Германия начинала войну как страна, спасающая свое достояние, а продолжает ее на чужих территориях. Все хотят знать, чего она добивается.
— Правительство, господин Шейдеман, принуждено считаться со всеми классами общества. На мир без некоторых важных для нас приобретений промышленники ни за что не согласятся.
— Точнее: без каких именно?
— Скажем, бельгийские рудники… Или некоторые весьма перспективные колонии французов и англичан в Африке.
— Это не пройдет, социалисты этого не поддержат!
— Но я ищу формулировки, с которыми вы могли бы согласиться.
Торг, медленный и упорный, продолжался немалое время.
Положение Бетман-Гольвега осложнялось и с другой стороны. Император уже несколько раз заявлял ему, что жертвы народа, храбрость солдат, искусство его генералов дают право Германии на самое полное возмещение.
— Они намерены были перехитрить меня и продиктовать свои условия, но условия диктуем сегодня мы!
— Ваше величество, переговоры еще не начались, а ресурсы наши уже истощаются.
— Так надо пополнить их — из областей, где стоят наши армии. Не напрасно же я жертвовал жизнью моих подданных!
Канцлер продолжал с терпеливой настойчивостью:
— В марте к зданию рейхстага во время сессии подошла женская демонстрация, кричали: «Верните нам наших мужей!», требовали хлеба и окончания войны.
— Вы могли бы не говорить мне об этом, — недовольно сказал Вильгельм; встал и энергично прошелся по кабинету, — я это знаю. А кроме того, — и он повернулся к Бетману, — я добр, но не сентиментален. Я не был бы властителем своих подданных, если бы из-за сердоболия позволил лишить мой народ его достояния. Мне войну навязали, и я доведу ее до конца!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
