— Дельное что-нибудь в листовке есть?
— В том-то и дело, понимаешь ли…
— У тебя же собственная голова должна быть, — сказал Либкнехт.
Один из сидевших рядом солдат заметил:
— Наше дело драться, а рассуждать поменьше.
— Кто же будет за тебя рассуждать?
— Начальство, а то кто?
— У него свои интересы, — возразил Либкнехт, — жизнь солдата оно нисколько не ценит.
Он пояснил, что дело не в злой или доброй воле начальников: война по сути своей такова, что в жертву ей приносятся миллионы жизней. А толку все равно никакого, и слова о святых целях одна только болтовня.
Выходило, что листовки ближе к истине, чем то, что вдалбливали им командиры.
— Стало быть, — сказал Штанц, — воткнуть ружья в землю и разойтись по домам?!
— Если каждый в отдельности так поступит, — объяснил Либкнехт, — его ожидает расстрел. Если же побросает оружие вся армия, война станет невозможной.
— Но тогда враг захватит немецкие земли? — заметил солдат Холендо, порядочный зубоскал и шутник. — И снимет с нас штаны?
— Не забывай, что на той стороне фронта такие же обманутые, как и мы с тобой. Должен же кто-то начать!
— Эх, лучше бы поскорее добиться победы, тогда и разобрались бы во всем, — сказал Холендо.
— Нет, — возразил Либкнехт, — победа только позволит правительству натянуть вожжи крепче.
— Значит, ты, Карл, за поражение? Или как?
— Такие вещи не зависят от воли одного человека. Но выиграть войну Германия все равно не в силах.
Он стал объяснять, почему игра обречена; рассказал, что еще старый Бисмарк заклинал немцев не начинать войны на западе и на востоке одновременно. Прежние планы военных, при всей их жестокости, были хотя бы разумнее. Теперешние сторонники захватов так близоруки, что заранее обрекли страну на разгром.
— Вы думаете, в ставке не понимают, что средств у противника больше? Сначала на запад кинулись, пока русские были неготовы, теперь ведут наступление на востоке. Русские отступают, но драться способны долго. Что в таких условиях делает ставка? Бросает массы войск то в одном направлении, то в другом, выбирая участок удара. Это всегда приводит к огромным потерям. Для генералов — массированный удар, а для солдат — цепь сплошных смертей. При малейшей надежде на успех генералы не пожалеют сотен тысяч жизней.
— Но это же бойня! — с негодованием сказал Штанц. — Хуже, чем скот, убивают!
— Так и есть, — сказал Либкнехт. — Именно бойня.
— Хорошо, я, допустим, подохну, но семье, детям станет от этого легче?
— Нет, нисколько.
— Тогда какая же сволочь гонит меня на верную смерть?!
— Тот, кто требует от народа жертв, а сам наживается.
Разговор взволновал солдат. Расходясь, они долго еще толковали о том, что делать: не воткнешь же в землю винтовку и не скажешь: «Довольно, я кончил!»
А Либкнехт, видя, как глубоко задевают солдат листовки, с увлечением думал, какие новые мысли надо вложить в очередную свою работу и какие новые лозунги выдвинуть.
XVI
После того как рядового Кнорре выписали из лазарета, он попал в тыловую часть. Раненая нога не позволила отправить его на фронт.
У Кнорре оказался четкий разборчивый почерк, и он умел толково составлять донесения. Когда в части узнали об этом, а Кнорре постарался сам, чтобы узнали, командир решил:
— Оставлю тебя при себе, будешь бумаги разные составлять.
Вскоре, присмотревшись ближе к делам своего начальника, Кнорре убедился, что ворует тот без зазрения совести. Это было на руку писарю, который все чаще Домогался увольнительных записок.
— Почему так часто? — спросил капитан Унгер.
— Надо…
— То есть как «надо»?! Ты в гостях у меня, что ли? Я тебя, в случае чего, ближе к фронту переправлю, к линии огня.
— Вам, господин капитан, невыгодно.
— Как, как? Почему такое?
Привыкнув в условиях подпольной работы к риску, Кнорре хладнокровно объяснил, что перед тем, как от быть на фронт, он успеет вывести на чистую воду проделки своего начальника.
Побушевав сколько нужно, Унгер пришел к выводу, что грех в самом деле придется делить пополам. Парень, толковый: раз уж такая история вышла, лучше оставить его при себе. Только пускай держит язык за зубами.
— Получай увольнительную, черт с тобой! Но помни, в случае чего…
— Можете на меня положиться.
Ведя дела исправнейшим образом, Кнорре получал возможность проводить вечера там, где ему было необходимо. А позже стал прятать гектографические оттиски листовок, часть типографского шрифта и другие, не менее опасные вещи в несгораемом ящике начальника, ключ от которого держал всегда при себе.
Разумеется, риск был немалый. Один раз в батальон явилась комиссия проверять солдатское имущество. Видно, кое-какие подозрения у властей возникли.
Застигнутый врасплох, Кнорре, когда вошли к нему в канцелярию, вскочил, вытянул руки по швам и замер, ожидая, чем кончится история.
Они стали придирчиво осматривать все. Если сейчас направятся влево к несгораемому ящику, он пропал.
Капитан Унгер, видя, что члены комиссии направились влево, сообразил, что надо спасать себя: он знал, что в несгораемом ящике писарь кое-что прячет.
— Там дальше мое личное, не солдатское, — сказал он.
— Тогда не будем просматривать? Или как? — Член комиссии вопросительно посмотрел на коллег.
Обыск был приостановлен. Кнорре, стоявший навытяжку, вздохнул с облегчением. На этот раз пронесло.
Как раз в тот вечер предстояла встреча в трактирчике возле Шпрее, в маленькой пивнушке. У него была надежда увидеть там не простого связного, а товарища повыше.
Когда он опять попросил увольнительную, Унгер метнул в его сторону гневный взгляд.
— Я б тебя застрелил, ей-богу!
— Что поделаешь, господни капитан. Зато постараюсь быть вам еще более полезным.
Унгер ничего не ответил. Он подписал увольнительную и протянул писарю, не глядя на него.
В потрепанной шинели и старых башмаках Кнорре был похож на сотни таких же солдат на берлинских улицах. Они примелькались, никто не обращал на них внимания.
В пивной он спросил кружку пива и, постукивая пальцами по столу, стал ожидать условного знака.
Наконец, сурового вида, невысокий, с очень выразительным, энергичным лицом человек, пробиравшийся между столиками, обратился к нему:
— Пиво сегодня какое? Дерьмо или можно пить?
— Привык, — сказал Кнорре. — На хорошее рассчитывать не приходится.
Тогда человек сел, не обращая внимания на соседа. Разговор завязывался как бы случайно и уж, во всяком случае, был незначителен. Суровый товарищ (это был Иогихес, Кнорре готов был дать голову на отсечение) смотрел рассеянно по сторонам и недовольно щурился. Словно все ему было тут неприятно, в этой приречной пивнушке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
