— Ратуйте, дядзеньки!.. Родненькие, возьмите и меня!..
Душа разрывалась у партизан от жалобного голоска девочки.
Вдруг за спиной партизан раздался дружный артиллерийский залп, затем еще и еще. Это открыла огонь дивизионная батарея, высланная на помощь заслону. У всех отлегло от сердца. Но пушки били с закрытых позиций, и попаданий было мало: то перелет, то недолет. А бронепоезд, не переставая, извергал буквально шквал огня.
Положение партизанского заслона становилось тяжелым.
Боеприпасы на исходе, потери увеличились, состав ортскомендатуры стоял невредимый, колонна дивизии был разорвана, а рассвет неумолимо приближался.
Но вот на бронепоезде произошел взрыв. Одна бронеплатформа заполыхала бордово-фиолетовым пламенем. На некоторое время огневые точки бронепоезда, словно по команде, умолкли. Несколько разведчиков, воспользовавшись затишьем, бросилось к вагону с детьми. Но гитлеровцы быстро пришли в себя. Снова затрещали пулеметы, продольный огонь отсекал всех, кто приближался к составу. И все же одному удалось благополучно проскочить простреливаемый участок. Им оказался Жан-Пьер де Шаррон. Он вскочил в вагон и тут же показался с белокурой девочкой на руках.
Ему кричали, чтобы он не спускался с насыпи, делали знаки, свистели. Француз понял и стал пробираться вдоль состава в сторону переезда, прикрыв девочку полой шинели. Было холодно, а она в одних лохмотьях, на голове едва держалась маленькая замусоленная панамка.
На помощь французу пополз Холупенко. Неожиданно Жан-Пьер резко свернул с насыпи. Пули снова стали ложиться вдоль полотна. Фашисты, очевидно, заметили француза и решили не дать ему уйти. Холупенко развернул свою бронебойку в сторону стрелявшего пулемета. Вдруг Жан-Пьер как-то странно присел и больше уже не поднимался. Холупенко по-пластунски пополз к нему. Жан-Пьер лежал на спине, откинув в сторону руку с автоматом. Другой рукой он крепко прижимал к груди девочку. И девочка, и француз были убиты наповал.
Холупенко, казалось, потерял дар речи. Бывалый солдат, повидавший в войну немало смертей, страдальчески сморщился, глаза его наполнились слезами. Он смотрел на Жан-Пьера, изо рта которого медленно текла тонкая струйка крови. Красными пятнами покрылась и панамка на голове девочки. К бронебойщику подполз его второй номер, предложил отползти назад. Холупенко ничего не ответил. Он выхватил у своего помощника сумку с бронебойными патронами и противотанковыми гранатами и в несколько прыжков достиг насыпи. Еще мгновение — и он уже возле состава. Прижимаясь к вагонам, он стал пробираться к бронепоезду. Все затаили дыхание. Фашисты заметили смельчака и стали бить короткими очередями вдоль полотна железной дороги. Но Холупенко уже был под вагоном состава ортскомендатуры. Оттуда он несколько раз выстрелил по бронепоезду из противотанкового ружья. Это ничего не дало. Он продвинулся еще немного и снова открыл огонь. Пули ложились в цель, но существенного вреда бронепоезду, видимо, не причиняли. Выпустив последний патрон, Холупенко пополз вперед.
В это время над переездом пронеслись на бреющем полете три немецких бомбардировщика. Послышались взрывы, затряслась земля. Фашисты бомбили скопившийся партизанский обоз. Положение становилось все более угрожающим: одна пушка уже выведена из строя, у второй кончились боеприпасы. Подвезти их невозможно. По команде Томова партизаны открыли огонь зажигательными пулями по составу ортскомендатуры. Некоторые вагоны загорелись. Под прикрытием дымовой завесы можно было вынести раненых и несколько перегруппировать силы.
А бронепоезд продолжал вести огонь, хотя получил серьезные повреждения. Паровоз уже был выведен из строя, одна бронеплатформа сгорела, несколько огневых точек умолкли. Но смертельно раненный, он был еще очень опасен да и оставшиеся в нем фашисты не теряли надежды на прибытие подкреплений.
Этого больше всего опасались и партизаны. Занималось утро, и свежие войска могли прибыть с минуты на минуту. Томову доложили, что на помощь заслону вышел в обход один батальон. Он должен был зайти с противоположной стороны и ударить бронепоезду в тыл. Где-то вдалеке раздался взрыв. Это минеры батальона разрушили небольшой железнодорожный мост, чтобы отрезать бронепоезду путь назад и помешать подослать подкрепление.
И вот в это время у бронепоезда вдруг выросла фигура Холупенко. Он метнул связку противотанковых гранат. Страшной силы взрыв потряс воздух. За ним последовал еще один. Огромная волна подняла бронепоезд в воздух. Летело все! И бронированные башни, и колеса, и шпалы, и рельсы, разворотило даже насыпь. Видимо, гранаты угодили в склад с боеприпасами. Несколько партизан были ранены летевшими во все стороны обломками.
Далеко, за несколько десятков метров от места взрыва, партизаны собирали останки своего отважного бронебойщика.
В тот день у безымянного переезда железнодорожной магистрали Москва — Варшава — Берлин в большой могиле рядом с павшими партизанами, женщинами и детьми были похоронены партизанский бронебойщик украинец Григорий Тарасович Холупенко и французский лейтенант, граф Жан-Пьер де Шаррон, державший в своих объятиях маленькую с исхудавшим личиком белокурую девочку из Белоруссии, имя которой так и осталось неизвестным…
…У могилы под большой красной звездой была установлена табличка со стандартной надписью:
«Achtung! Partisanen Kolpacow!»
Саня
Немецкую колонну жители села заметили еще издали. Впереди мчались мотоциклисты, за ними тянулась цепочка грузовиков и каких-то необычных серых автобусов. В деревне раздались тревожные голоса:
— Немцы! Прячьтесь!.. Немцы!
Все бросились кто куда: одни скрывались сами, другие прятали последнее добро.
Небольшое это село стояло в стороне от шоссе и железной дороги, до ближайшего города было больше тридцати километров. Оккупанты сюда наезжали не часто. Впервые они появились год назад, когда линия фронта проходила поблизости, наскоро обшарили хаты, подстрелили десятка два кур и гусей, а потом собрали всех жителей у здания бывшего сельского совета.
Краснощекий приземистый толстяк в офицерском френче с белыми погонами, стоя в кузове грузовика, объявил, что отныне и на веки веков здесь устанавливается власть непобедимой Германской империи, во главе которой стоит рейхсканцлер Адольф Гитлер. Офицер поморщился, заметив, что при упоминании имени фюрера зааплодировали лишь солдаты, а крестьяне молча стояли, опустив головы, как на похоронах. Он покраснел, недовольным тоном что-то сказал переводчику, прямому, как жердь, унтер-офицеру в очках.
— Официр германски армия, госпотин коментант, сказаль: кто рус шеловек не путет пошиняется закон германски империя, того расстреляйт!
Переводил он плохо, но люди поняли, что вместо сельсовета теперь будет управа и что жители села обязаны беспрекословно повиноваться всем законам германского государства: выполнять все требования старосты, который в свою очередь будет получать указания из города от господина коменданта. При этом переводчик указал на говорившего офицера. Это и был комендант.
Тут же был представлен назначенный оккупантами староста. Все очень удивились, когда им оказался бухгалтер колхоза Степан Ячменев. Его знали много лет как честного, прямого, правда, немного молчаливого человека. Дело свое он знал, люди его уважали, и вот поди же…
Но Ячменев и сам удивился. Еще до собрания его вызвали и офицер расспрашивал, сколько в селе осталось жителей, многие ли ушли в Красную Армию, сколько голов скота у крестьян, что уцелело из колхозного имущества? На все вопросы он отвечал неопределенно, ссылаясь на то, что колхоз спешно эвакуировался, что проходившие потом части тоже кое-что увезли, поэтому он точно не знает… О себе Ячменев сказал, что нигде не бывает, в военных делах не разбирается и в армии, ясное дело, не служил. При этом он показал укороченную от рождения ногу, что заставляло его ходить с палкой. На этом беседа закончилась. И вдруг его объявили старостой!
Ячменев подошел к офицеру и сказал, что не сможет быть старостой из-за физического недуга. Толстая физиономия немца перекосилась от злости, он что-то буркнул в ответ. Переводчик перевел:
— Госпотин коментант сказаль — это пошёт! Польшой пошёт тля рус слюшить староста германски империя!.. Кто не пошиняется закон германски империя, тот расстреляйт! Понималь?
Незадолго до наступления темноты, погрузив на машины «реквизированное» имущество, немцы уехали.
Прошло несколько дней, Ячменев ходил сам не свой. Все его стали сторониться. Конечно, с ним здоровались и очень почтительно, но Ячменев прекрасно понимал, что скрывается за этой внешней почтительностью. И жена его потеряла покой. Ее тоже сторонились, женщины разговаривали с ней неохотно, сухо. Дома у Ячменевых будто покойник лежал, все молчали, даже дети перестали шуметь, играть. К ним теперь никто не приходил. Старший сын Саня, которому шел тринадцатый год, совсем помрачнел, особенно после того, как один из школьных друзей выпалил: «Отец твой — шкура… Вот кто он! Продался фашистам!»
