Начальнику лагеря Решетняку наконец надоело слушать про этих злосчастных лодырей, из-за которых страдает вся бригада, и он приказал всем бригадирам составить к следующей разнарядке списочек лентяев, и он освободит от них бригадира.
На другой день почти все бригадиры предоставили такие списки. В них были внесены лентяи, больные, старые и просто неугодные бригадиру люди. В числе последних попала в списки и я. Бригадир меня ненавидела лютой ненавистью. Могу объяснить почему.
Летом нас будили затемно часа в три, и мы очень страдали от недосыпания.
Как только мы приходили на работу (мыли водой с мылом капусту — огромное поле, на которое нападали букашки), бригадирша Ираида Иосифовна томно жаловалась на переутомление и сожалела, что не может поспать часок-другой на травке.
— Поспите, Ираида Иосифовна, если начальник появится на дороге, я вас разбужу, — говорила ей обычно подхалимка Полина.
— Ну как ляжешь?.. За мной сразу Мухина ляжет.
— Да нет, она будет работать. Спите спокойно, — уверяла подхалимка.
— Мухина, не ляжешь? — стонущим голосом вопрошала бригадир.
— Как только вы уснете, я сразу свалюсь спать.
— Ну вот видите.
Все же сонливость брала свое, и бригадир засыпала на краю поля. Я устраивалась возле нее и тоже сладко засыпала. Чудесное зрелище для умевшего появляться неожиданно Решетняка.
Гнев его всегда обрушивался на Ираиду.
— Как тебе не совестно?! Еще бригадир — пример подаешь. Мухина хоть байки в бараке рассказывает до полуночи, бодрость в женщинах поддерживает! А ты?
А вообще все считали, что Решетняк меня терпеть не мог.
Меня всякое начальство недолюбливало, может, потому, что у меня, как говорится, начисто отсутствовала «шишка почтения».
Перед тем как угодить в обреченную бригаду, я как раз получила трое суток карцера. Трое суток с выводом на работу за то… что я захватила с поля две картофелины. «Позаимствовала», по выражению наших уголовников. Картошку эту мы весной сажали, летом окучивали, а теперь рыли лопатами и намеревались испечь в горячей золе. Этот поступок не вызвал у меня ни малейших угрызений совести.
Возле нашего восьмого барака как раз находился общелагерный котел кипятка, под которым всегда была чудесная горячая зола. Там я и хотела испечь две картофелины. Но увы, мне не повезло. На вахте, где нас принимали с работы, случился обыск («шмон» по-лагерному), и я попалась.
Ну что ж, заглянув после ужина в барак, я пожелала женщинам не скучать и отправилась в карцер.
Из нашего барака в карцере никого не было, все чужие. Карцер ничем не отличался от обычного барака, разве что окон не было. Но так как карцер обычно давали с выводом на работу, то мы приходили туда только ночевать. Большинство этого различия не замечали.
Какая разница с чудовищным карцером в ярославской тюрьме.
Видимо, начальство считало, что суть наказания должна сводиться к моральному воздействию…
Вошла я в карцер, поздоровалась и, вздохнув, села на край нар. Кто меня разглядывал, кто сидел задумавшись. Всего там было человек двадцать.
Внезапно одна из женщин воскликнула:
— Товарищи, да вы посмотрите, кто с нами! Это же Валя Мухина.
Все уставились на меня.
— Валя… Вы будете рассказывать? — осведомилась довольно симпатичная женщина, как оказалось по фамилии Поздняк, из пятого барака.
— Буду, отчего же…
В ответ было мощное «ура». Они так орали, что в конторе переполошились (как мне потом рассказала мой друг, старая большевичка Маруся Шатревич). Из своего кабинета выскочил побледневший Решетняк и с воплем: «Что такое? Почему «ура»?! Что там происходит?» — бросился искать начальника военизированной охраны, который уже бежал ему навстречу. Когда Решетняк вернулся, Маруся спросила его, что же случилось?
Начальник немного сконфужено махнул рукой:
— Да в карцер привели Мухину, она обещала им рассказывать свои байки, ну они на радостях и горланили.
Я им рассказывала своего любимого Диккенса часов до одиннадцати или двенадцати, остановилась на самом интересном месте, обещав завтра закончить роман, и улеглась на нары спать.
На другой день все прибежали в карцер несколько раньше обычного и послали за мной самую младшую, Тоню Томилину. Я наскоро поужинала и поспешила в карцер. Оказалось, они весь день на работе думали о том, что будет дальше с героями.
— А у меня к тебе просьба, — сказала Поздняк. — У меня тоже три дня карцера, но сегодня последний день. И я очень прошу, закончи роман сегодня.
Поднялся галдеж. Все запротестовали.
— Из-за тебя одной она будет комкать роман. — Они стали возмущаться и долго не могли успокоиться.
— Товарищи, не будем терять время, летний вечер так короток… На чем я остановилась?
Я решила не заканчивать на самом интересном месте, но я рассказывала моего любимого Диккенса, а этот писатель на любом месте интересен. Я еле уложила их спать, пообещав завтра закончить роман.
— А я уже последний день здесь, — вздохнула Поздняк.
На следующий, третий вечер моего пребывания в карцере только я приступила к рассказу, как мы услышали за дверью ее голос. Дежурный солдат объяснял ей, что у нее лишь трое суток карцера.
— Иди, Поздняк, отдыхай себе, ты их уже отсидела.
— Я еще только один вечер, вам ведь все равно, — убеждала его Поздняк и все-таки проскользнула мимо ошеломленного стража. И тут же сердито воскликнула:
— Ты уж начала. Много рассказала?
— Я только начала…
— Так начни снова.
Пришлось мне начать снова. Поздняк жадно слушала, как ребенок сказку. Она, ветеринарный фельдшер, была осуждена на десять лет за вредительство — будто бы травила скот. Падеж был изрядный. То, что она с плачем провожала каждую издыхающую от недокорма коровенку, как свидетельствовали колхозники, во внимание не принималось. Сказали: притворялась! Никаких вскрытий, подтверждающих наличие в организме павших животных яда, тоже, разумеется, никто не делал — и так все ясно. Судили заочно — тройка, которую никто никогда не видел.
При обходе командиром военизированной охраны постов наш охранник при карцере рассказал о странном поведении Поздняк. Командир отправился к начальнику. Решетняк так разносил главного бухгалтера, спрашивая ее, не захотела ли она на караганник? (Рассказывала об этом мне тоже потом Маруся Шатревич.) Командир, почесывая затылок, доложил ему, что Поздняк либо повредилась умом, либо что-то тут не так.
— Мы же дали карцер в наказание? Так? Дали ей трое суток с выводом на работу, а она непутем лезет добровольно отсиживать четвертые сутки… Как понять?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
