Но даже здесь было всё-таки не так много народу, как в детинце, на дворе, где остановилось полюдье.
Тут же Мечеслав пристроил и большую часть добычи, взятой на побитых доглядчиках-литвинах. Двух из трёх коней – одного, самого мирного, подарил Войко – тоже выменял у Радосвета на серебро.
На Радосветовом дворе много толковали о пленных полочанах, ворчали, что они занимают корабельные клети и клети для товаров у Днепра. Ворчали и на то, что пленных кормят кашей – пшеном из общинных закромов.
Мечеслав однажды вмешался, рассказав, что Рогволод отрядил в Полотеск людей за обозом с пропитанием для своей дружины. Вышло только хуже – по тому, как смолчал Радослав и челядины, вятич понял, что не стали ему возражать только из почтенья к дружиннику великого князя.
Радосвет, однако, такие разговоры не поддерживал. Вообще, в доме о делах не говорил – больше рассказывал про чужие земли и дальние страны – что со своего опыта, что с чужих слов. Про латыголу – Мечеславу мигом припомнилась Латыгорка, матушка ставшего Ясмундом Сколотника из Верещагина сказа – и земиголу, что сидят по Двине ниже Полотеска. Про живущую там, где река впадает в Варяжское море, корсь – племя лютых морских разбойников, чуть не через год ходящее в набеги на далекие закатные земли свеев и доней, про Кодолянский остров. Про чудо-город Волын, про его несметные богатства, про двенадцать его ворот, про огромные створы, которыми запирается на ночь от чужих кораблей устье, ведущее к волынским исадам, способным вместить тридцать шесть длинных боевых кораблей, и про огромные стрелометы, стоящие на башнях обок тех ворот. Про братство витязей, живущих на острове Юм перед Волыном, и защищающих великий город. Про остров Руй, первородину русинов, с которого пришёл первый князь Соколиного Рода, про величие его храмов, про тени священных рощ и белые скалы, про дома в три поверха друг над другом.
Иногда он говорил о походах на полночь, за Оковский лес, к Ладоге, Новгороду, Изборску. В Ладоге ему рассказывали о далёкой земле Тре, где полгода день и полгода – ночь, где водятся лютые ошкуи, где в тёмном небе сходятся полчища огненных духов, где реки родят золотистый жемчуг и из земли, себе на погибель, изникают мохнатые индрики – подземные звери с клыками, будто ладейные рёбра. Огромны индрики, мощь же их позволяет прокладывать себе ходы в недрах земных, сквозь любые толщи, сквозь камни. Нет им соперников, не зря говорят, что индрик – всем зверям отец. И только вольный ветер да солнечный свет могут погубить чудо-зверя. Если случайно доведётся индрику прокопать ход на поверхность земли – тут и погибает, бедняга. Радосвет даже похвастался ножом с рукоятью из индрикова клыка.
Говорил он и о Хазарии, о Белой Веже, об огромном Итиль-городе, оседлавшем горло древней реки. Но вскоре перестал, заметив, что сыну вождя Ижеслава эти его рассказы невмоготу. Мечеславу правда было тяжело слушать про проклятую землю – как тяжело было б сидеть в задымлённой хоромине…
Увязавшийся за витязем на Радосветов двор отрок Войко слушал рассказы торговца с горящими глазами. Он, наверное, видел себя, самое малое, среди витязей Юма-острова, если уж не взбирался мысленно в ночное небо над Тре сразиться с огненными духами или спускался в подземные лазы индриков, чтоб там, под землёю, помериться силами с невиданным зверем.
А дети Радосвета, в свой черёд, с тем же восторгом смотрели на дружинника и отрока. И как только освоились с гостями, стали застенчиво просить рассказать им о битвах с хазарами, о городе Киеве.
У Мечеслава рассказывать получалось худо. Вот уж где он сорок раз пожалел о невесть куда подевавшемся вместе с Вещим наставником Верещаге. Тот-то бы точно не растерялся. А вятичу оставалось только злиться на собственный корявый язык.
Когда Мечеслав рассказывал, как приняли в Киеве епископа Адальберта, Радосвет ухмыльнулся углом полногубого рта:
– Добро, там княгининых варягов не было, без крови б точно не обошлись. Порасспрашивай их там в детинце, каково с людьми Мертвеца обок жить, а пуще того – под ними. Или кого из болгар, тех, что на Дунае, – те, правда, многие и сами уж крещёные. К иным хорошо с молитвой ихней подходить – глядишь, и торгуется ловчей.
– А ты и их молитвы знаешь? – удивился Мечеслав Дружина.
Торговец хмыкнул:
– Приходится.
И вытащил из кожаной калиты на поясе тесьму с подвешенным на ней серебряным крестиком с тощей головастой фигуркой. Повертел перед глазами изумлённого вятича, надел на шею, подмигнул, проговорил, состроив придурковатую рожу, какую-то непонятицу, снял крест – и убрал обратно.
– Постой, – начал Мечеслав. – Так ты… ты сам, что ли?
И замолк, не в силах свести воедино знак Распятого Мертвеца – и то, что смолянин только что говорил о самом Мертвеце и его почитателях. Да и резные деревянные чуры в углу, к которым Кунавиха относила перед каждой едой малую долю от каждого кушанья…
– С чего? – усмехнулся Радосвет. – Мне наших Богов хватает.
– Так ты и к крещёным… ну, прознатчиком ездишь? – озарило вятича.
Смолянин пожал плечами.
– Да нет, господин. По торговым делам только. Ну, разве княжьи люди попросят… а так – и с крещёными лучше торгуется, а самое главное – с сорочинами. С теми ж вообще беда – если крещёный или там хазарской веры – так ты просто особую пошлину платишь. А вот если старым Богам кланяешься – тут один выбор, или от Них отрекись, ихнего, мёртвой Луны, бога признай. Или голову с плеч, а товар заберут. Вот тут меня этот крестик и выручает, – Радосвет улыбнулся и похлопал по калите. – Ну и молитвы. Крестик покажу, рукой перед собою помашу, молитву пробубню – и ступай торгуй.
Мечеслав с изумлением разглядывал старого знакомца.
– И тебе… не противно? Они ж от Богов отрекаются. От роду-племени, от света белого…
– Они – да. Так то их беда. Ума нету – считай, увеки. Так ведь не я. Ну а как молитву-то сказать надо – на какого-то ихнего сатану поплюю, и всех делов.
Мечеслав помолчал, пытаясь уложить всё это в голове. Всё же купцов иногда бывало очень непросто понять.
– Ты сам такое выдумал?
Кривич вытаращил в ответ небольшие тёмные глаза.
– Ты что, господине? Да все, кто к сорочинам торговать ездят, так и делают. Говорю ж, нельзя без того[29].
После этого Мечеслав и вовсе замолк, отказавшись постигнуть ход мыслей торгового люда.
Вместе с Радосветом и его семейством Мечеслав выбирался посмотреть, как строят ладьи-насады – а готовили их у Смоленска нынче много. Да и самому помахать топором – ладить корабли воину не зазорно.
На будущей вырубке в семь ударов топора высекали на боку дерева лик лесного Бога. Грубая личина должна была глядеть в сторону от порубки, к целому лесу, чтоб Бог не гневался на потревоживших его владенья. Там же и приносили подношения – и Богу, и душам-древяницам деревьев.
Потом валили длинное дерево, обтесывали до бревна. Укладывали на столбы-колоды в два локтя высотою, под бревном разводили огонь и непрерывно поливали бревно водою. В выдолбленную канаву вбивали распорки-упруги, делая их всё длиннее, а расщелину в бревне – всё шире. Так зарождалась основа насада – стружок, которому предстояло ещё обрасти деревянными рёбрами и набойными бортами. Стружков тех было великое множество – немалую убыль предстояло в эту зиму понести владениям смоленского лесного Бога.
Вместе со смолянами работали и полочане. Варяги из Рогволодовой дружины над стружками и будущими насадами только посмеивались – хотя и работали едва ль не лучше остальных.
Мечеслав и сам валил и обтесывал деревья, таскал воду – парить колоды, вытесывал расщелины в их боках и забивал в них упруги. Но понять, зачем великому князю – а что стружки готовили не для смолян, было ясно – столько судов на Днепре, вятич не мог. Ведь Днепром к хазарским землям не подойдёшь. Вот рубили б так ладьи на Оке или на Дону… скорее уж на Дону, Ока-то по землям Киевских князей не течёт.
А ведь Икмор сказал, прямо на пальцах разложил, что война с хазарами начнётся вот-вот. И пойдут на коганых – вятичской землёй. Нет, от всего этого решительно ум заходил за разум.
Над берегом облаком стояли разом дым из костров, которыми согревали будущие стружки́, и пар от воды, которой стружки обливали. Сотни пошевней втоптали в грязный снег щепу, кусочки коры и мелкие ветки, и сажу.
К полудню приезжали на санях из Смоленска бабы и девки-кашеварки, кормили работников, выслушивали их шуточки, кто – молча и покраснев, кто – звонко и весело отшучиваясь.
Мечеслав обедал неподалёку от великого князя, если тот приезжал на место, где рубили стружки. Радосвет как гостеприимец княжьего дружинника присаживался рядом, хоть и вёл себя в таких случаях много тише обычного.
В один из таких обедов Мечеслав чуть не подавился кашею, подняв голову и увидав посеревшее и замершее лицо Радосвета, глядевшего ему через плечо.
