Княгиня бросается к ложу дядьки. Мечеслав отстаёт на полвздоха.
Ясмунд спит. Ноздри ястребиного носа шевелятся, шевелятся седые волоски на усах.
Ночная гостья, однако, являлась не к худу. С той ночи Ясмунд начинает медленно идти на поправку, а к концу месяца даже выходит в гридню, хватаясь за стены и с явной натугой переставляя ноги.
Дружинники, однако, продолжают бдеть у клети.
И в одну из ночей снова приходит очередь вятича.
Ночью Мечеслав Дружина проснулся, как от толчка. Он пытался понять, что за звук его разбудил – и вдруг испугался, поняв, что проснулся от тишины. В темноте клети не было слышно дыхания Ясмунда. Вятич чуть не закричал в голос, метнулся к ложу – и наткнулся рукой на лежащие поверх соломы шкуры с шерстью, засалившейся от пота. Ложе княжеского наставника было пусто.
Он выскочил в гридню – и замер.
В светце еле-еле не коптила даже – тлела единственная лучина, но после полной тьмы клети и этого было вдосталь, чтобы узнать человека, стоявшего за пустым столом, рядом с княжеским местом, и разглядеть, что он делает.
Одноглазый стоял перед повешенным на спинку княжеского сиденья ремнём с ножнами. Коснулся кончиками пальцев крыжа, постоял – и медленно, словно нехотя, отвёл руку. Поправил свёрток, уложенный на подлокотник – Мечеслав узнал еле слышный шелест стальных колец.
Ясмунд обвёл глазом спящую гридню – Мечеслав припал к стене и перестал дышать, – негромко вздохнул, и, повернувшись спиною к оставленному поясу с оружием и кольчуге, пошёл к выходу.
Проскрипела дверь. Хлопнула.
Ясмунд ушёл. Ушёл, оставив кольчугу и то, без чего воину немыслимо было перешагнуть порог, – пояс с ножом и мечом.
Мечеслав рванулся к дверям вслед за одноглазым. Остановился, наклонился к посапывающему во сне гридню – так и есть, Клек, – затормошил его, ухватив за грудки. Тут же пришлось одной рукою перехватить летящий в лицо кулак.
– Клек, это я, Дружина! – прошипел вятич в моргающие бессмысленные глаза побратима. – Вставай! Беги к князю!
– Чстрслось? – пробормотал Клек.
– Ясмунд!
– Чего с ним?! – на это имя дружинник проснулся. Окончательно и разом.
– Уходит! Я к воротам, а ты за князем беги.
Больше Клек вопросов не задавал. Вскочил так, что чуть не сбил с ног самого Мечеслава, и в дверь они проскочили чуть не плечом к плечу.
Ясмунд решил уйти. Решил, что, увечный, стал обузой для государя, для дружины. Кто сможет его остановить?
Только Святослав.
А кто посмеет встать на пути у сына Ольга Вещего, кто удержит его до прихода единственного человека, которому Ясмунд подчинялся? Кто это сделает, кроме единственного, наверно, дружинника в киевском полюдье, не впитавшего трепет перед жёлтым взглядом дядьки с отроческих лет?
Лучше б было поднять на ноги всю дружину… но ни дядька, ни государь Святослав не скажут за такое спасибо.
Мечеслав стрелой летит через двор, пару раз чуть не падает, оскользнувшись. Голос Ясмунда звучит у ворот. Ну да, вон и отроки-приворотники уже потянулись к засову.
– Не открывать! – гаркает, выдохнув серебристое в лунном свете облако, Мечеслав. Отроки застывают двумя истуканами – вытянувшиеся лица, вытаращенные глаза.
Даже князь до этой ночи не отменял приказы Ясмунда.
Одноглазый – в плаще, в колпаке – поворачивается к вятичу. У другого это движение казалось бы самым обычным, естественным. Но Мечеслав успел запомнить, как двигался Ясмунд.
Раньше.
– Сдурел, вятич? – и голос почти прежний.
Почти.
– Воевода… ты не уйдёшь… так. – Бровь над жёлтым глазом чуть выгибается. – Я не выпущу.
Отроки отступают в тень ворот, переводя побелевшие глаза с одного на другого. В глазах юных русинов идёт трещинами небо и колышется земля. Дружинник кинул в лицо одноглазому Ясмунду «не выпущу».
– Ты?
Мечеслав успел уйти от ринувшегося из-под плаща в лицо правого кулака. Только чтобы поймать скулою левый.
У смоленских сугробов на редкость мерзкий вкус.
Ясмунд уже повернулся спиною к дружиннику.
– Открывайте.
– С… стой, в-воевода… – выплёвывает Мечеслав Дружина, поднимаясь на ноги.
Ясмунд медленно поворачивается. В глазах стынет лютая, как зимний мороз, тоска. Ещё совсем недавно после такого его удара противник, самое малое, остался б лежать до утра.
– Уйди, – в голосе одноглазого боль, будто трещина. – Уйди, вятич. Не хочу увечить тебя.
– Нет.
Длань одноглазого плетью стреляет в сторону прижавшегося к воротине отрока, выхватывая из его ослабевших рук сулицу – и на обратном движении перехватывая оружие тупым концом вверх.
Мечеслав в последнее мгновение пропускает вскользь к боку целивший в подвздошье укол пяткой древка. Ныряет под хлесткий удар, метящий сбить с ног, перекатом подкатывается в ноги второму отроку, вскакивая, выхватывает его сулицу – и успевает развернуться, чтоб прикрыть голову древком от третьего удара.
Надо знать Ясмунда. Надо очень хорошо знать Ясмунда, видеть его и в учении, и в битве, чтобы понимать, как понимает это Мечеслав, каждое движение одноглазого кричит о боли…
Деревянный стук перекрещивающихся сулиц разносится по дружинному двору Смоленска. Но очередной выпад Мечеслава Дружины вдруг отзывается не деревом – глухим ударом о плоть. Вятич отскакивает назад, сам не веря тому, что он сделал.
На скуле Ясмунда, чуть ниже единственного глаза, на краю седой щетины, вспухает полоса кровоподтека.
Дядька перехватывает сулицу остриём вверх и перечёркивает кровоподтёк движением острого края, выпуская на волю кажущуюся в лунном свете чёрной струйку.
«А теперь он меня убьёт», – отстранённо проносится под волчьим колпаком Мечеслава Дружины.
– Дядька!!! – негромкий, но полный ярости крик, скорее даже громкое шипение сквозь зубы, проносится по двору порывом метели. Ясмунда оклик накрывает приступом боли – былая гроза дружинников и отроков князя Святослава скособоченной угловатой корягой над ветровалом застывает перед воротами. Сулицу дядька кидает владельцу – потрясённый увиденным, тот чуть не роняет её наземь, бестолково мельтеша руками – будто ему кинули не собственное оружие, а живую змею. Второй отрок подхватывает свою сулицу с бо́льшим достоинством – ну, у него было на полтора удара сердца больше времени.
Князь даже не сбегает по лестнице – слетает с сеней огромным прыжком, плащ-корзно вздувается куполом за спиною. Клек не решается последовать примеру Пардуса – исчезает из глаз в направлении схода с сеней.
– Дядька!! Что?! Ты?! Творишь?! – Мечеслав пятится. Он никогда не видел великого князя в такой ярости. Отроков вообще, кажется, расплескало по брёвнам стены. Оказывается, Святослав умеет быть страшнее Ясмунда.
Дядька, опустив голову, выдыхает с клекочущим свистом облако пара.
– К чему тебе дядька, Святослав? – выговаривает он, не поднимая лица навстречу раскалённому взгляду воспитанника. – Ты давно не ребёнок. Хватит.
– Правда? – негромко, но очень нехорошим голосом переспрашивает подошедший уже вплотную князь. – А мне вот что-то кажется, что ты считаешь меня именно малолетком-несмышлёнышем, раз собрался уйти от меня тайком, в ночи.
Ясмунд неторопливо поднимает голову. Распрямляется, переставая напоминать небрежно брошенный на деревянный гвоздь-вешалку плащ неряхи.
– Да, – медленно выговаривает он, глядя в лицо воспитаннику. – Да. Ты прав. Это надо сделать… не так.
И Ясмунд, обойдя князя, как ни в чём не бывало направляется к дверям гридни.
А Мечеслав Дружина очень жалеет, что вернул сулицу отроку-приворотнику. Потому что сейчас вятича сжигает сильнейшее желание сломать её древко об колено.
«Надо сделать… не так». Всё равно – «надо сделать». Всё равно!
Он-то ждал, что князь прикажет Ясмунду, тот, по своему обыкновению, зыркнет из-под брови жёлтым глазом, но приказу подчинится – и всё снова станет, как прежде.
А князь, за плечом которого притих, переводя дыхание, запыхавшийся Клек, смотрел перед собою – и молчал. И даже не попытался запретить Ясмунду сделать, что одноглазый собирался.
Ясмунд спать не лёг – просто сел за пустой стол. Так он и сидел, пока немногие не спавшие в доме дружинники не разбрелись по своим спальным местам. Только Мечеслав, оставшись у входа в клеть, где раньше лежал седоусый, подозрительно поглядывал на ссутулившегося над столешницей княжьего наставника, пока сам князь не вошёл с клубом морозного пара с улицы и не уселся через угол от воспитателя – так же молча и неподвижно. Только тогда вятич позволил себе отправиться спать.
Только когда в дружинном дому не стало слышно ни одного звука, кроме дыхания спящих, великий князь Святослав заговорил:
– Дядька… я знаю, тебе что вступило в седую башку – Перун разве переспорит. И то скорее булавой по темени. Но хоть объясни – зачем?!
Дядька в ответ не шевельнул ни складчатыми тяжелыми веками, ни морщинкой из множества на схожем с вешней пашней лице. Он молчал так долго и так равнодушно, что государь решил, будто ответа уже не услышит. Да и слышал ли старик вопрос, не заснул ли, сидя и с открытыми глазами? Но Ясмунд всё же подал голос. Точно так же глядя перед собою, словно князя в гридне и не было.
