падение, — ответил я, озадаченный. — Знаешь ли ты что-нибудь о персе Артаксерксе?
Она промолчала, только улыбнулась, и меня вновь окатило холодком.
— А Греция? — спросила она. — Существует ли еще Греция? Я так любила греков. Они прекрасны, как день, и умны, но нрава необузданного и ветреного.
— Да, — сказал я, — Греция все еще существует. Но нынешние греки не те, что прежние, а сама Греция — жалкое подобие той, что была некогда.
— Так. А иудеи — они все еще в Иерусалиме? Стоит ли еще храм, возведенный великомудрым царем, и какому богу в нем поклоняются? И явился ли в мир их Мессия, чей приход они предвозвещали так громогласно? Владычествует ли Он миром?
— Иудеи рассеялись по всему миру, Иерусалима, такого, каким он был, больше нет. Что до того капища, который построил Ирод...
— Ирод? — повторила она. — Я не слышала этого имени. Но продолжай.
— Римляне предали его огню, и над пожарищем взвились римские орлы. Иудея отныне пустыня.
— Вот как! Они были великим народом, эти римляне, устремлялись прямо к своей цели и добивались ее, как их орлы настигали свою добычу. Они были как сама Судьба, и там, где они проходили, воцарялся мир.
— Solitudinem faciunt, pacem apellant[29], — сказал я.
— Так ты знаешь и латинский? — удивилась она. — Каким странным звоном по прошествии стольких веков отдается он у меня в ушах! Но твой выговор сильно отличается от того, что я слышала. Кто написал это изречение? Я его не знаю, но оно верно и достойно великого народа, каким были римляне. Наконец я встретила человека ученого, сохраняющего в своих ладонях влагу знания. И знаешь ли ты и греческий?
— Да, о царица, и немного древнееврейский, но говорю я на этих языках не очень хорошо. Теперь они мертвые языки.
С детской радостью она захлопала в ладоши:
— Я вижу, что и на уродливом дереве могут произрастать плоды мудрости. О Холли! Ты так и не рассказал мне об этих иудеях, которых я ненавидела, ибо они называли меня «язычницей», когда я проповедовала им свою философию. Явился ли их Мессия и правит ли Он ныне миром?
— Да, Он явился, — почтительно ответил я. — Но явился Он бедный и униженный, и иудеи не признали Его. Они избили Его и распяли, но Его слова и деяния продолжают жить, ибо Он — Сын Божий, воистину Он правит полмиром, хотя и не всей землей.
— Ах, яростные волки, — сказала она, — приверженцы Здравого Смысла и многобожцы — златолюбивые и раздробленные на секты. Я будто воочию вижу их темные лица. Так, значит, они распяли своего Мессию? Верю, верю. Что им до того, что Он — Сын Святого Духа, если это, конечно, так, но об этом мы поговорим потом. Они отринули бы любого бога, который явился бы к ним без подобающего великолепия, не во всем блеске могущества. Этот избранный народ, сосуд Бога, которого называют они Иеговой, сосуд Ваала, и сосуд Асторет, и сосуд египетских богов, — спесив и высокомерен, он жаждет всего, что сулит богатство и власть. Так, значит, они распяли своего Мессию, ибо Он явился в скромном обличье, и ныне они рассеяны по всей земле. Но ведь один из их пророков предсказал, что так оно и будет, я помню. Ну что ж, поделом им: они разбили мое сердце, эти иудеи, — они причина моего ожесточения, причина того, что я укрылась в этой пустыне, некогда обиталище великого народа. Когда я проповедовала свою мудрость в Иерусалиме, по наущению седобородых ханжей и раввинов они забрасывали меня камнями у ворот храма. Смотри, вот след! — Резким движением она обнажила округлую руку и показала на небольшой красноватый шрам, который резко выделялся на молочно-белой коже.
Я испуганно отшатнулся.
— Прости меня, о царица, — сказал я. — Мои мысли в полном смятении. Почти два тысячелетия миновало с тех пор, как иудейского Мессию распяли на Голгофе. Как же ты могла проповедовать свою философию еще до Его прихода? Ты ведь женщина, не бесплотный дух. Может ли бренный человек жить две тысячи лет? Не подшучиваешь ли ты надо мной, о царица?
Она откинулась на спинку дивана и сквозь свою белую вуаль устремила на меня пристальный взгляд, который, казалось, проникал в самую глубь моего сердца.
— О человек! — заговорила она медленно, обдумывая каждое слово, которое произносила. — Я вижу, в мире остается еще много тебе неведомого. Неужто и ты, подобно иудеям, считаешь, будто все сущее обречено на смерть? А я говорю тебе: ничто не умирает. Нет смерти, есть превращение, переход. Смотри! — Она показала на барельефы. — Трижды по две тысячи лет минули с тех пор, как злотворное дыхание чумы погубило великий народ, который высек эти изваяния. Но этот народ жив, — может быть, в этот самый час над нами витают души усопших. — Она оглянулась кругом. — Иногда мне даже кажется, будто я вижу их воочию.
— Да, но для всего мира они мертвы.
— Только на время, даже и для мира они возрождаются снова и снова. Я, да, я, Айша — так меня зовут, о иноземец, — говорю тебе, что жду возрождения своего умершего возлюбленного; я живу здесь в ожидании, когда он отыщет меня, ибо здесь, и только здесь нам суждено встретиться. Мое могущество поистине беспредельно, моя красота превосходит красоту греческой Елены, которую воспевали певцы, моя мудрость обширней — да, много обширней и глубже, чем мудрость Соломона, я познала тайны земли и ее сокровищ и могу пользоваться ими в своих целях; мне удалось, пусть на время, отсрочить то, что вы называете смертью, а в сущности является лишь переходом, но я заточила себя в этой стране среди варваров, которые хуже скотов; как ты думаешь почему, о иноземец?
— Не знаю, — смиренно ответил я.
— Потому что я жду возвращения своего возлюбленного. Возможно, моя жизнь и была порочна — не знаю, ибо кто может определить, что есть порок и что есть добро? — поэтому я боюсь умереть, даже если бы и могла, но я не могу, пока не придет мой час. Не могу я и отправиться на поиски возлюбленного, ибо меж нами может встать непреодолимая стена. Да и так легко заблудиться в тех бесконечных пространствах, где извечно
