Как в аду или чистилище, все лежали под простынями абсолютно голыми – и женщины, и мужчины, и не было в том ничего странного, а наоборот, так и следовало в горниле грешников. Как попадали сюда люди – никто из нас не видел, и это тоже казалось обычным, как и путь души в чистилище или спуск по кругам ада у Данте. И все попавшие, как рыбы, бессильно бились в ядовитом бредовом мареве. Напротив меня лежала женщина, вся синяя и окаменевшая, как неживая, и только пальцы, вцепившиеся в простыню у горла, побелели от усилия. На тумбочке к стене прислонили медицинскую карту с крупными размашистыми буквами: «Круглова, 50. Черепно-мозговая…» Дальше неразборчиво. А по соседству молодой парень, не обращая ни на кого внимания, рвался из кровати и корчился, запрокинув голову, пуская пену изо рта, он упал бы на пол, если бы не был привязан, и мочился бы под себя, если бы не катетер. На третьей койке валялся, сбросив с себя простыню, старик, судя по вздутому желтому животу и узловатым венам на тощих ногах. Лицо его не имело возраста и походило на синюю подушку без глаз и губ. Его тоже можно было принять за труп, но старик дышал, вернее, страшно хрипел разбитой грудью.
А рядом со мной молодая, по-видимому, женщина, скорчившись, комкала на животе простыню в бурых потеках и непрерывно стонала, точнее, выла, то напрягаясь до крика, то затихая до тоскливого нытья. Рот ее наполняла бурая слюна, и она тяжело сплевывала прямо на кровать, на голую грудь, как будто у нее крошились зубы. И у всех нас из-под простыней змеями тянулись катетеры в банки с мочой. И не было никаких запахов, никаких посторонних звуков. Мы тонули в запахе и звуке человеческого страдания, несовместимого с жизнью, неумолимо тянущего нас на самое дно… «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» – вспомнил я Данте.
Так, вне сна и вне яви, прошла моя первая ночь в аду.
Глава 11
Палата номер шесть
Наутро меня забрали на операцию. И очнулся Кирилл Сотников уже на этой земле, в обычной больничной палате, причем далеко не худшего качества. Палата была большая, просторная и чистая, по иронии судьбы, у нее был номер шсть, явно после недавнего ремонта. Так же как и в «чистилище», здесь размещались друг напротив друга шесть коек – по три в каждом ряду. И отлеживался в этой роскошной палате я один, занимая удобную кровать с чистым бельем и целое приспособление для растяжки оперированной конечности.
Вначале, не иначе как вследствие явной отключки мозгов, я находил в этом сплошные плюсы. Никто не хрипел, не стонал, не жаловался на болячки и тяжелую жизнь, не таскал туда-сюда подносы с запахом больничной кухни и утки с еще более специфическими запахами. Единственным, за кем молоденькие медсестры, обходясь безо всяких санитарок, носили утки, был я сам. А стряпни больничной мне даже не пришлось попробовать: домашнюю, свежую и питательную еду, которую я совершенно не мог есть, ежедневно приносили сменявшие друг друга редакционные дамы. Они же, как я понял, втайне договорились посменно дежурить возле моего ложа. Мне не хотелось обижать их отказом от такой заботы, ведь девочки-медсестры справились бы со всем этим гораздо лучше. Каждое утро они добросовестно заходили ко мне, уколы делали легко и умело и ни разу даже не намекнули на необходимость каких-либо подношений. Именно поэтому я с удовольствием стал бы спонсором этой больницы, и надеюсь, что наши позаботились о достойном вознаграждении труда и внимания – и сестер, и главного врача Петра Алексеевича Сальникова, и безымянных хирургов и нянечек. Я даже привык к ним, не подозревая, что расстаться с ними мне придется неожиданно и страшно. Но об этом позже.
В первый день после операции меня навестила Ирина Забродина. Я, видимо, не полностью еще отошел от наркоза, лежал расслабленно-довольный, как от рюмки хорошего коньяка. И снова меня потянуло к ее сумрачно-карим глазам, захотелось уткнуться в мягкие русые волосы и спрятаться в них от неотвязных малаховских качелей, разбивших мое сердце… Но Ирина смотрела на меня серьезно и грустно. Я знал, что она настроена на одну со мной волну, благодарна за мое сочувствие, но обмануть ее не получается: слишком чутко ее любящее сердце. Ирина говорила много, в общем, по делу, но, явно боясь молчания, боясь внутренней тишины, где мы никогда не были вместе. По-настоящему важного она коснулась случайно, не желая меня беспокоить.
– Я хочу помочь тебе, Кир. Почему – думаю, ты и сам знаешь. А еще одна причина – в том, что это я, дура, сболтнула Короткову о наших отношениях…
Я даже поперхнулся и уставился на Ирину, некрасиво раскрыв рот. Так это все-таки с ее подачи я увяз в болоте подозрений, сплетенных из правды и лжи! А значит, и из-за нее я тогда по пути к Люсиновке практически сам подставился под юркий черный «вольвешник»!
Но Ирина, хотя и побледнев, твердо выдержала мой взгляд.
– Коротков позвонил так неожиданно. Разговор со мной вел отвлеченно, будто выполнял служебную формальность, подчеркивал, что мы общаемся «без протокола». И вдруг прямо в лоб зачитал анонимку. Просто какое-то криминальное чтиво. «Забродинская сучка стакнулась угробить Дэна за его хату…» И дальше вся остальная грязь. Не знаю, правда ли, что Коротков не пришил ее к делу. А может, теперь и неважно… В общем, тут я и ляпнула: у нас, мол, все было по любви! И прямо нутром ощутила, как хотелось Короткову, чтобы все в анонимке оказалось враньем! Несколько минут он молчал, я уж думала, связь прервали. Потом как-то устало ответил: «Я вам верю. Я почему-то верю и Сотникову. Но пока только я один». И, ни о чем больше не расспрашивая, никуда не вызывая, повесил трубку. Вот и все.
Я молчал. Я тоже верил Иринке. И помнил невольное сочувствие во всем поведении Короткова. Ведь и мой защитник, Павел Геннадьевич, говорил о том, что Коротков не приобщил этот материал к делу. Но ведь был же кто-то, кто ловко подбирал доказательства моей вины! Кто раскапывал факты моей жизни! Кто имел ключ от моего дома!
И я должен его найти!
Я поднял голову и постарался улыбнуться Иринке. Я так нуждался сейчас в тепле ее сумрачных карих глаз!
– Скажи, а почему Элька упорно талдычила мне, что ты советовала побывать на квартире Дэна раньше ментов?
Ирина задумалась. Произошедшие события, видимо, отодвинули на задний план случайную мысль, связанную с квартирой.
– Постой… Что-то связанное с Дэном… Он ведь изменился в последние года два – то был веселый, сыпал прибаутками, как раньше, намекал мне, что готов еще к настоящему семейному счастью… Я даже по глупости воображала, что он хочет воскресить наше прошлое, еще посмеивалась в душе… Потом он стал какой-то подозрительный, нервный, все чего-то опасался, твердил, что за ним следят, что он виноват в чем-то. Мне это тоже казалось несерьезным, смешноватым. Кто следит – герои его репортажей, что ли? Бомжи и проститутки? Так они ему еще благодарны должны быть, он ведь в каждом, на каждом месте, человека видит! Ну а власть…
Если бы его материалы так уж затрагивали интересы кого-то в мэрии или просто серьезно кем-то воспринимались, проще простого было прихлопнуть и его, и вашу газету. А убивать, бросать труп в парке… Это уже общественный резонанс, это уже судьба журналистов Холодова и Гонгадзе! Только очень неумелый, начинающий руководитель мог пойти на такую глупость. О нашем мэре и иже с ним такого никак не скажешь. Мне даже приходило в голову, что ваши участившиеся попойки на Денькиной квартире сильно способствуют развитию «психа» в его натуре. Но на мои осторожные вопросы Дэн взрывался, выдавал как раз этого самого «психа», орал, что я никогда его не понимала и всегда считала чокнутым. И что такую жену, пусть даже бывшую, он посылает куда подальше! И только один раз, совсем недавно, заехав ко мне, спокойно попросил не подшучивать, а передать, если заинтересуется милиция, Сотникову фотографию над дверью. Так и сказал – «если заинтересуется». А потом вспылил и убежал на ночь глядя, только дверью хлопнул. У него над дверью в гостиной булавочкой была приколота какая-то фотокарточка, замусоленная и темноватая, он никогда не разрешал мне рассмотреть ее поближе. Я почему-то сразу вспомнила про нее, когда мне позвонили из милиции. Связалась с Элькой, а тут как раз и ты позвонил…
У меня начинало неприятно ломить в висках, и Ирина заторопилась восвояси – не хотела утомлять больного. А я – благо ни в одну из ночей в больнице мне пока заснуть не удалось – до утра восстанавливал в памяти мельчайшие детали хорошо знакомой обстановки Денькиной квартиры. Я мучительно вспоминал ту самую «фотокарточку над дверью», но кто изображен на ней – вспомнить так и не мог. А о Денькиных материалах нечего и думать после визита Короткова.
На следующий день меня навестила Мариша Сурова. И я, на правах больного, с удовольствием выслушал ее рассказ о делах в редакции, о том, как все обеспокоены ходом расследования, как она задействует возможные и невозможные связи для «объективного рассмотрения» моего дела. Марина рассказала, что дело Забродина вызвало очень широкую огласку, как и всегда, при убийстве журналиста, «всколыхнулась мыслящая общественность», требовала постоянного освещения следственных действий и сурового наказания виновных. Со вздохом пожаловалась, что на высокое милицейское начальство давят, торопят, требуют быстрых результатов и упрекают в бездействии. Поведала, что лично ей симпатичен капитан Коротков, хоть и виденный всего однажды, но если он начнет «замазывать факты» и «ускорять следствие», мне достаточно будет сообщить ей об этом, чтобы «зарвавшегося ментяру» заменили. Тут я не выдержал, вспыхнул, пошел весь красными пятнами и безобразно заорал, что я «очень прошу не лезть в мои дела и не соваться куда не следует, а с моим дознавателем я отлично разберусь сам!».
