У меня начинало неприятно ломить в висках, и Ирина заторопилась восвояси – не хотела утомлять больного. А я – благо ни в одну из ночей в больнице мне пока заснуть не удалось – до утра восстанавливал в памяти мельчайшие детали хорошо знакомой обстановки Денькиной квартиры. Я мучительно вспоминал ту самую «фотокарточку над дверью», но кто изображен на ней – вспомнить так и не мог. А о Денькиных материалах нечего и думать после визита Короткова.
На следующий день меня навестила Мариша Сурова. И я, на правах больного, с удовольствием выслушал ее рассказ о делах в редакции, о том, как все обеспокоены ходом расследования, как она задействует возможные и невозможные связи для «объективного рассмотрения» моего дела. Марина рассказала, что дело Забродина вызвало очень широкую огласку, как и всегда, при убийстве журналиста, «всколыхнулась мыслящая общественность», требовала постоянного освещения следственных действий и сурового наказания виновных. Со вздохом пожаловалась, что на высокое милицейское начальство давят, торопят, требуют быстрых результатов и упрекают в бездействии. Поведала, что лично ей симпатичен капитан Коротков, хоть и виденный всего однажды, но если он начнет «замазывать факты» и «ускорять следствие», мне достаточно будет сообщить ей об этом, чтобы «зарвавшегося ментяру» заменили. Тут я не выдержал, вспыхнул, пошел весь красными пятнами и безобразно заорал, что я «очень прошу не лезть в мои дела и не соваться куда не следует, а с моим дознавателем я отлично разберусь сам!».
Эх, знала бы Мариша, что «объективней» Короткова вряд ли кто сумел бы ко мне отнестись, а если бы не были до времени «замазаны» некоторые факты из анонимки – лежать бы мне сейчас не на мягких подушках у милейшего Петра Алексеевича, а чалиться на больничке где-нибудь в «Матросской тишине»!
Но Марише знать всего этого было не дано, она лишь попеняла медсестричкам, что мне, видимо, слишком часто приносят в передачах коньячок под видом прополиса и что «некоторые больные одно лечат, а другое калечат». После этого она удалилась с видом оскорбленной добродетели. А поскольку «прополис» я и впрямь заказывал каждому приходящему, мне даже легче стало от простого житейского юмора этой ситуации. Что, впрочем, опять не помешало мне всю ночь в деталях восстанавливать свой визит в холостяцкую квартиру Дэна, дверь в гостиную и фотокарточку, приколотую над ней…
Так продолжалось три дня – и три бессонных ночи соответственно. А на четвертый день с утра мучительно заломило искалеченную ногу, поднятую над кроватью в железной вытяжке. Боль становилась все сильнее, накатывала волнами – зубная боль в раздробленных костях. Вначале я крепился, по-мужски не показывая виду. Сильно помогал аккуратно приносимый визитерами «прополис». Приняв его, я оживлялся и даже мог говорить и с капитаном Коротковым, и с Павлом Геннадьевичем, и даже с приходившим записывать мои показания инспектором ГИБДД. С Гончаровым мы сошлись на мысли, что ДТП находится в одной цепочке со слежкой и визитом в мою квартиру. Непонятно было только одно – почему невидимый убийца так торопится убрать меня? Ведь все факты против меня подтасованы весьма умело и, видимо, ни у кого, кроме капитана Короткова, сомнений не вызывают. У нас с Гончаровым оставалось в запасе только то короткое время, которое Короткову удастся скрывать от начальства анонимку – от начальства, которое, как доложила мне Мариша, сильно торопится под давлением «общественного резонанса». Как использовать это время, находясь на больничной койке, я пока не знал. Не знал настолько, что начал уже подумывать об отказе от услуг Павла Геннадьевича – защищать заведомо проигрышное дело не очень-то хорошо для репутации любого юриста. Сокрушающая лавина боли оборвала мои мысли…
И все покатилось в тартарары. Днем я держался, пока не кончался «прополис». Затем из последних сил договаривался по мобильному об очередной порции на следующий день. И до утра проваливался теперь уже не просто в бессонный хаос мыслей, а в тот самый ад, куда провалился прямо с Добрынинской площади. Я узнал, почему непрерывно стонала женщина на соседней койке. Я рвался из свой железной вытяжки, как в «чистилище» рвался из пут окровавленный парень напротив. И я понял, как это бывает – когда хочешь закричать от боли, наяву, а не во сне, а голоса, как во сне, нет, и можно только скрипеть зубами, стирая их до крови, струйкой ползущей по шее, по голой груди и простыне на пол…
Боль длилась с короткими коньячными перерывами четыре дня и четыре ночи. На пятое утро мне собирались делать повторную операцию, и я мечтал только об одном – уснуть наконец, хоть на час забыть о боли, а если повезет – уснуть и совсем не просыпаться.
Глава 12
Перемена мест слагаемых
Утром пятого дня – пятого дня боли, а в целом уже восьмого дня в благословенной тридцать шестой районной больнице – я с радостью отметил, насколько точен в своих планах милейший Петр Алексеевич. Около девяти утра ко мне в палату бодрым шагом вошли двое медиков с каталкой. Один представился анестезиологом, другой – оперирующим хирургом. В моей больной голове промелькнула, правда, подозрительная мысль, почему перед серьезной, как говорили, операцией меня не навестил Петр Алексеевич или хотя бы лечащий терапевт. Но «оперирующий хирург» завоевал мое доверие всего лишь одним профессиональным движением: спросив о моем самочувствии, решительно открутил какой-то винтик в железной растяжке, как выяснилось, намертво зацепившейся за каркас кровати. И – о чудо! – боль, невыносимая боль размозженной кости, отпустила и ногу, и истерзанные нервы, – и я доверился нежданному спасителю окончательно и бесповоротно. Я охотно пообщался с анестезиологом, рассказал о перенесённых в детстве кори и свинке, об отсутствии аллергии на антибиотики, в том числе и пенициллинового цикла. Так же охотно позволил провести «премедикацию», то есть укол в заднее место успокоительного с неразборчивым названием типа «феназепам».
Покой и легкость, посетившие мою раздолбанную воспаленную башку, оказались такими желанными и такими всеобъемлющими, что на какое-то время притупили сознание. Точно в полусне, откуда-то со стороны я наблюдал, как медики ловко высвободили мою ногу из железных пут вытяжки, сняли с моего измученного тела больничный уродливый «пижамный комплект» и перенесли меня на каталку, накрыв чистейшей белоснежной простыней. Для удобства даже подложили под голову специальную подушечку. И когда каталка, повинуясь сильным мужским рукам, пустилась в путешествие по больничным коридорам, благословенный сон снизошел на меня, тот самый сон, о котором я мечтал каждую минуту вот уже семь ночей и который на время вырвал меня из боли и запутанной действительности…
Очнулся я уже явно не в больнице – сначала мне почему-то показалось, что после операции кто-то из сердобольных дам забрал меня домой – на долечивание. Поскольку лежал я теперь в обычной московской квартире, на чистой постели, без вытяжки, хотя и с неизменным гипсом по всей левой конечности. Ощущение, что все позади, а может, и последствия операционного наркоза, было столь сильно, что место моего нынешнего пребывания особо меня не заинтересовало. Порадовавшись, что пока не впал в сон вечный, я потихоньку прикрыл глаза, не сомневаясь, что вскорости все прояснится. Так и случилось.
Причем произошло «прояснение» резко и довольно грубо.
Кто-то сильно затряс кровать вместе со мной, хмуро приговаривая при этом:
– Давай-давай, фраеришка, включайся! Чикаться мы с тобой не будем. Вот Леха прикатит, пусть разбирает твои непонятки, а по мне, так надо было тогда на Добрынке тебя добить, доходяга ты хренов!
Модный в нашем обществе басок с хрипотцой брутального мачо сразу вернул меня к действительности. Парень стоял в изголовье кровати, а резко двигаться после тех мучительных последних дней я опасался, так что особо дергаться не стал. Зато повнимательнее присмотрелся к своему обиталищу. И понял, что только наркотическая расслабленность могла помочь принять это логово за уютное гнездышко любой из приятных мне дам.
Обои и линолеум в комнате давно вытерлись и поблекли, диван и два кресла знавали лучшие времена, в комнате явственно витал дух небрежного равнодушия к случайному съемному жилью.
Невольно я поежился. Вот и ты, Кир Сотников, приобщился к современному бизнесу похищения людей. Будет о чем писать мемуары, если еще представится такая возможность. Правда, в данный момент это весьма проблематично! Ребенку ясно, что я попал именно к тем, кто писал анонимку, зажигал газ на моей кухне и вел пресловутый черный «вольвешник»! И моя дремота мгновенно развеялась, боли не стало, и я включился в тот самый автоматический режим, в коем ощутил себя после недавнего похмельного пробуждения. Голова заработала четко и ясно. Если это убийцы Дэна, зачем им понадобилось похищать меня, да еще после того, как чьи-то мозги выстроили логичную и неумолимую цепь доказательств моей виновности? Или – о чем я еще не знаю – цепь эта все же не получилась очень логичной и неумолимой? Какое же звено ухитрилось выпасть из нее? Имеет прямой смысл прикинуться полным лохом, чтобы мои похитители потеряли осторожность и стали откровеннее. Разыграть растерянность и слабодушие нахального столичного журналюги, впервые попавшего в вырытую другому яму! Изобразив на лице трусливую ухмылку, я приподнял голову, и в этот момент дверь комнаты распахнулась, пропуская одиозную личность, вполне способную на все, в том числе и на то, в чем именно меня уличали упрямые факты.
