— В деревне у нас тоже такие есть. По одиннадцать имеют. И все, с родителем в голове пошли.
Минут пять молчали, думая каждый о своём.
— Много слез и крови пролито, — сказал Сысоев.
— Нет. Слезы потом, когда войну кончим. А сейчас слезы в сердце камнем застыли.
— Тоже справедливо. А между прочим, чего я сижу, вас от дела отрываю! Вот, пожалуйста… — Сысоев встал и вытряхнул из обоих противогазов рыбу на стол. Старушка всплеснула руками:
— Куда мне столько?
— Ничего. Посолите и кушайте на здоровье. Лососина свежая, вчера поймали.
— Да как же я с вами рассчитаюсь?
— Знаете что, мамаша, вы отберите сами, что для девочки надо. Это ведь я не для себя. Есть у меня дружок на судне. Тоже сирота. У него сестрёнка. Ну, сами понимаете, обносилась, выросла. Самое необходимое, Вам видней, мамаша.
— Да разве у меня столько есть? За эту рыбу можно весь рынок скупить…
— Эх, мамаша! Мало ли что спекулянты накручивают. Они пользуются моментом и готовы с живого человека три шкуры содрать. Мы с вами должны по-человечески… поделиться. У нас рыба есть — кушайте на здоровье, а вы одеждой поделитесь…
— Да забирайте все…
— Зачем все? Самое необходимое.
— Все это мне не нужно сейчас.
— Как это не нужно? Подойдёт критический момент — променяете либо другому кому дадите.
— Но вы посмотрите, сколько рыбы…
— Мамаша, давайте об этом не торговаться, а то как в аристократическом обществе получается: откроют двери и каждый другого ручкой приглашает, — дескать, войдите первым. Я в кино видел.
Это сравнение рассмешило старушку, и она принялась отбирать вещи.
— Что-то вы много накладываете.
— Только самое необходимое. У девочек так полагается, — сказала она.
— Да разве можно столько надеть за раз?
— За раз — нет, а в разное время — да… А скажите, брат этой девочки взрослый?
— Да. Вполне самостоятельный парнишка.
— Сколько же ему лет?
— Пожалуй, лет пятнадцать будет.
— Мальчик ещё, — с грустью сказала старушка. — Присаживайтесь к столу, сейчас мы чаю выпьем.
— Нет, что вы… Я не хочу, — запротестовал было Сысоев.
— Если вы пришли не как торговец, а как ленинградец, вы ещё посидите и выпьете чашку чая.
Сысоев смутился. Эти слова отрезали всякую попытку нового отказа. Старушка завязала узел с вещами и занялась приготовлением чая.
— Насколько я понимаю, мамаша… — начал Сысоев, но спохватился. — Может быть, вам не нравится, что я так вас называю?
— Почему же? По годам я действительно для вас мать.
— А все же, как вас по имени-отчеству?
— Анна Георгиевна.
— Очень приятно. Так я говорю, что вы, Анна Георгиевна, особенная женщина.
— Ничего во мне особенного нет. Самая обыкновенная, русская…
— Нет. У меня глаз намётан. Вы не иначе как профессорша. Я по всему замечаю. Вы, наверное, все книги прочитали, какие только на свете есть.
— Ну всех не только не прочитать, а не пересчитать, Но кое-что читала. И ребятишек когда-то обучала…
— Нигде не работаете?
— Ошибаетесь. Работаю. В ПВО нашего жакта. — Это не то. Вечера у вас свободные?
— Пока — да.
Сысоев почесал подбородок, что делал в минуты напряжённого размышления. Анна Георгиевна выжидательно посмотрела на него.
— Был у нас разговор среди машинистов: вот кончится война, пойдём в заграничное плавание — хорошо бы к тому времени подзаняться. Старший механик у нас человек сильно занятый, ему с нами некогда возиться.
— Так вы хотите язык изучать?
— Почему язык? — удивился машинист.
— Вы же сказали о заграничном плавании.
— А вы, случаем, не знаете ли язык?
— Знаю.
— Ох, мамаша! Да вы же клад! — обрадовался Сысоев.
— Но я только английский язык знаю.
— Английский. Ол райт! Да чего же лучше? Вот бы вы согласились нам уроки давать! Да вам тогда незачем и на рынок ходить. Кормили бы вас и поили…
— Пожалуйста. Я не знала, что сейчас кто-нибудь об учении думает.
— Очень даже думаем, только работы много. А по вечерам мы можем..
За чаем они оживлённо обсудили так неожиданно родившуюся идею. Сысоев обещал сегодня же договориться со старшим механиком, а на следующей неделе уже начать занятия. Кружок будет маленький, но это, по мнению Анны Георгиевны, даже лучше, — обучение пойдёт успешнее.
Распрощались они как старые знакомые; Сысоев взял под мышку узел и, весело насвистывая, отправился на судно.
11. Знакомство с ворами
Иван Васильевич работал в своём кабинете, когда в дверь постучали.
— Войдите.
Вошёл Бураков. Он молча подошёл к столу и сел на указанное майором кресло.
— Ну, докладывайте.
— Все сделано как нельзя удачней, товарищ майор. Крендель оказался на рынке, как вы и предполагали. Там же случайно я встретил Алексеева и познакомил их.
— Так. А чего вы хмуритесь? — Кошки на сердце скребут, Иван Васильевич. Отправили мы хорошего парня в болото…
— Боитесь, что засосёт?
— Нет, не засосёт, но в грязи может перемазаться. Иван Васильевич встал, несколько раз молча прошёлся по кабинету. Затем снова сел за стол и сказал:
— Я думал об этом. Если бы не обстоятельства, если бы не крайняя необходимость, то, конечно, не стоило бы подвергать его такому испытанию. С другой стороны… лучше, если он пройдёт через это болото под нашим наблюдением. Ничего, ничего. Алексеев — мальчишка волевой. У него цель в жизни есть, и он сознательно к делу относится.
— Я понимаю, Иван Васильевич, но все-таки неприятно.
— Н-да… Скажите мне, Бураков: если бы у вас был сын в таком возрасте, отправили бы вы его туда?
— Своего сына?
— Да. При этих обстоятельствах. Бураков внимательно посмотрел на начальника и твёрдо сказал:
— Отправил бы… Но я бы ему сначала объяснил и следил бы…
— Следовательно, и сейчас вы должны поступать так, как поступили бы с сыном. Но думаю, что тревога ваша напрасна. Я давно присматриваюсь к нему. Парень падежный.
* * *По набережной Фонтанки привёл Шурка Крендель своего спаси геля к Чернышёву мосту. Здесь стоял небольшой старинный дом.
Во двор дома свернул шедший впереди сгорбленный старичок с портфелем.
— Притопали! Ты подожди маленько внизу и подымайся по этой лестнице на третий этаж, — сказал вор.
— А чего ждать? — спросил Миша.
— Дома никого нет, а ключ у меня спрятан.
Перешагнув через лужу у двери, Крендель скрылся в подъезде. Скоро наверху раздался сильный стук, затем звонки. Миша подождал с минуту и начал неторопливо подниматься по лестнице. Стук и звонки повторились. «В чем дело? — подумал он. — И звонит, и стучит, а толку нет».
На площадке третьего этажа было четыре двери. Против правой двери стоял старичок, против левой, расположенной в глубине, — Шурка.
— Ну что?
— Да не открывают. Стучу, стучу, — сказал вор, подмигнув, и выругался.
Миша сразу догадался, что он выжидает, пока уйдёт сосед.
Секунд через десять Крендель снова забарабанил в дверь.
Как назло, старику тоже не открывали. Каждый раз после Шуркиного стука он спокойно дёргал за рукоятку звонка, поднимая за дверью сильный трезвон.
— Уснули они, что ли? — удивлялся старик, то поднимая, то опуская на пол пузатый портфель.
«А что, если у старика ключ тоже спрятан где-нибудь за обшивкой двери и он ждёт, когда Шурке откроют? — подумал Миша. — Так они до ночи простоят».
Крендель снова зло выругался.
— Ай, Шурка! Кого же вы так ругаете? — спросил старик. — Ведь у вас в доме только сестра или мать…
— Вот их и ругаю.
— Это нехорошо. Надо сдерживаться.
— Не учи учёного… — с раздражением сказал вор.
Старик, видимо, знал нрав и воспитание своего соседа и поэтому замолчал.
Снова и снова принимались они стучать и звонить, но двери по-прежнему не открывались.
Сначала Мишу забавляла эта история и он ждал, чем она кончится, но наконец ему надоело и он потянул за рукав Кренделя:
— Идём. Я что-то скажу. Они спустились вниз.
— Вы в одно время со стариком по лестнице поднимались? — спросил Миша.
— Ага. Я догнал его.
— Так я и думал. А теперь я подожду опять внизу, а ты иди открывай Иди, иди, старику уже открыли.
Через минуту Миша вновь поднялся на третий этаж. У открытой двери его поджидал Крендель.
— Слушай! А как ты узнал, что ему открыли? — спросил он, едва Миша показался на лестнице.
— Химический анализ и алгебра.
— Ты по-русски скажи.
— Он ждал, когда ты уйдёшь, — пояснил мальчик. Квартира, в которой жил Крендель с матерью и сестрой, была небольшая, удобная, но тёмная. Окна выходили в тёмный двор, и даже днём нужно было зажигать свет. Крендель вышел из комнаты. Миша огляделся. Длинная комната была завешана и заставлена всевозможными вещами. В углу стояли три швейные машины, пианино, несколько патефонов, много ненужной мебели. На стенах висели гобелены, ковры, картины. И все это уплотнено до предела, как на складе. Только у входа, около печки, было оставлено немного свободного места.
