Стремясь оторваться, противник быстро отходил к Севастополю, чтобы засесть в долговременных укреплениях, оставшихся от нашей обороны 1941–1942 годов. Двести пятьдесят дней держали оборону наши солдаты и матросы. Сколько-то немцы удержатся против нас?
Быстро продвигаемся в глубь полуострова. Пытаясь нас задержать, противник непрерывно бросает в дело авиацию. Мы идем под непрекращающийся грохот бомб и треск пулеметных очередей.
Комбат приказал идти с мин-ротой. Усталые, пропыленные и пропотевшие минометчики медленно бредут по берегу Сиваша, неся на натруженных спинах и плечах разобранные 82 миллиметровые минометы. Воздух! раздается в отдалении тревожная команда. Воздух!
— Воздух! — эстафетой приближается крик. Вот они! От солнца на нас заходит девятка юнкерсов. Поздно заметили. Заходить от солнца известная хитрость: на солнце смотреть тяжело, глаза слезятся, видно плохо. Самолеты уже перестроились в боевой порядок, в круг, сейчас закрутится колесо бомбежки. Первый уже пикирует, метров триста от нас. Ничего. Осколки поверху пройдут, и взрывная волна ослабеет.
Но почему заметался в панике расчет, с которым иду? Один сбросил ствол, другой лихорадочно срывает с плеч лямки плиты. Смотрю с недоумением и тревогой. На лицах ребят ужас неизбежной, неотвратимой смерти. Ребята опытные. Значит, видят что-то, чего я не вижу.
На войне порядок один для всех: падай, где стоишь, разбираться будешь после. Падаю. В ту же секунду над головой раздается дикий вой выходящего из пике бомбардировщика. Значит, бомбы он уже сбросил…
Самолет, который я увидел, был не первый, а второй. Тонкую черточку первого я пропустил, не заметил на солнце. Уже почти лежа на земле, успеваю увидеть из-под руки бомбы летят прямо на нашу группу. Посередине одна на тысячу килограммов — в рост человека с хорошей полнотой, по краям две по двести пятьдесят. Для нас достаточно и одной, маленькой…
И тут я вспоминаю как там у Симонова: «а бомбы не спеша летели, как на замедленном кино», — что я иду по самому краю обрыва, и иду я по краю не просто так, а по какой-то интуиции, подсказанной опытом, и еще не успев прижаться к земле, толкаюсь правой рукой, переворачиваюсь через спину большая бомба проходит надо мной рукой подать! и лечу с обрыва. Две бомбы одновременно рвутся наверху…
В Сиваше дно илистое, большая бомба уходит глубоко и дает вертикальный выброс.
И возможность об этом рассказать…
К ночи батальон занял оборону на высоте, полого спускавшейся в долину. Выставили боевое охранение, солдаты попадали кто где, в воронки от бомб и снарядов, кому повезло в старые окопы. Рыть новые нет сил. Да и неохота. С рассветом снова наступать, передохнуть бы немного. Не тут-то было! Подозвал комбат и, пряча глаза, сказал: Посмотри соседей на флангах. Заодно приведи кухню. Людей покормить надо.
Ничего себе «заодно». Есть все равно не будут, в наступлении кое-какие трофеи всегда имеются. А устали так, что короткий сон всего дороже. Но делать нечего, надо идти. Как сказал поэт: «мы пред нашим комбатом, как пред господом Богом чисты».
Комбат понимал, куда меня посылал у самого ноги не ходят. Сосед оказался только один нашего же полка батальон на правом фланге, но ведь и кухню найти надо. Где был хоз-взвод прошлой ночью, я знал, но старшина тоже не ждет и ищет свой батальон.
В походе старые солдаты стараются держать полевую кухню в поле зрения, следят за ее дымящейся трубой. Опытные командиры посылают кухни вперед колонны, и она тянет за собой людей. Если свернула в лесок, и вовсе радостно скоро привал. А уж после боя и говорить не приходится!
На юге сумерек нет. Это вам не Ленинград с белыми ночами. В Крыму солнце село глаз коли. Только стемнело закипела степь: тысячи бричек, сотни автомашин везли боеприпасы, продовольствие и фураж, забирали раненых, свозили к братским могилам убитых. Подтягивалась артиллерия, меняли позиции танки. Над головами летали ночные бомбардировщики, свои и чужие, и время от времени с неба падали бомбы. Натужно гудели моторы, ржали лошади, звучали команды вперемежку с крепкими словами, сыпались проклятия Гитлеру, войне и темноте.
В кромешной тьме тяжело ворочался, зализывая раны, отдыхая и набираясь сил, огромный механизм войны, чтобы завтра снова подняться во весь свой грозный рост.
Удивительно, но в этом кажущемся хаосе был свой порядок, каждый знал свою задачу, куда он идет и зачем, и упорно продвигался к своему рубежу.
Еще более удивительно, что в этой несусветной неразберихе, где не только засветить фонарик спички никто не зажигал, а курящие мучились, задыхаясь и кашляя под плащ-палатками, среди этой мешанины людей, лошадей, бричек, автомашин и боевой техники, я, к радости старшины и повара, потерявших всякую надежду найти свой батальон, кухню нашел! Ныряя под лошадиными головами, уворачиваясь от дышел орудий и радиаторов автомашин, окликая и спрашивая, бессчетное число раз спрашивая и окликая чужим, охрипшим голосом нашел!
Так я совершил свой единственный подвиг на войне.
Но, как это нередко случается с добрыми делами, мой «подвиг» остался никем не замеченным и не вознагражденным. Если не более того.
Взяв коня под уздцы, с сознанием выполненного долга, подвел кухню к расположению и, оставив ее внизу, стал подниматься к своему переднему краю, по пути расталкивая спящих солдат: Ребята! Идите ужинать! (Или завтракать?) Кухня внизу. Солдаты просыпались, не сразу осознав, зачем я их разбудил, последовательно посылали меня подальше кто вместе с кухней, а кто и без нее…
На высоту лег туман. Он укрыл солдат белым ватным одеялом, и они зябко поеживались под ним. Туман уже начал сползать в долину, как будто кто-то стягивал со спящих покрывало: «скоро вставать, скоро воевать».
Из густого молока тумана неожиданно вырисовался ствол с дульным тормозом. Несколько секунд он как бы парил в клубящемся мареве и вдруг прочно врос в лобовую броню танка. Туман медленно сдувался с высоты, постепенно сворачивался, один за другим обнажая темные силуэты танков. Целая колонна тридцатьчетверок! И когда они так скрытно и неслышно подошли! На душе сразу стало веселее.
На высоте было тихо, с переднего края слышался говор, слов было не разобрать, слышал я после контузии плохо, сказывалась и усталость. Сознание выполненного долга и предвкушение близкого отдыха снизило порог бдительности и постоянного напряжения на передовой.
И я на минуту выключился из войны.
Ветер сдвинул с луны рваную тучку, и выглянувший в просвет месяц осветил передний край. Но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы сердце оборвалось куда-то вниз и стало биться в неприличном месте. То, что я увидел, заставило волосы (а они тогда у меня были в количествах, не поддающихся точному учету), зашевелиться на голове.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
