Коринна поблагодарила отца; он ведь и ее сопричислил к ученым, но пока что она чувствует себя более пригодной к тому, чтобы вести хозяйство да управляться в детской. Засим Коринна вышла и направилась в кухню; там она присела на скамеечку и дала прочитать Шмольке письмо.
- Ну, что скажете, милая Шмольке?
- Ах, Коринна, что мне сказать? Разве то, что всегда говорил мой Шмольке: к некоторым счастье приходит даже во сне. Ты вела себя безответственно и вообще бог знает как, а оно все-таки пришло к тебе. Ты родилась под счастливой звездой.
- Папa сказал мне то же самое.
- Ну, значит, так оно и есть, Коринна. Профессора не ошибаются. Ну, а теперь хватит болтать да шутки шутить, довольно уж мы позабавились с беднягой Леопольдом; мне его минутами даже жалко становится, ведь он не сам себя сделал, а человек в конце концов таков, каким он родился. Давай серьезно говорить, Коринна. Когда, ты полагаешь, все это произойдет или хотя бы в газете будет напечатано? Завтра?
- Нет, милая Шмольке, так быстро дело не делается. Надо мне сначала с ним увидеться и поцеловать его…
- Твоя правда. Раньше, конечно, нельзя…
- И потом, должна же я все-таки написать бедному Леопольду. Он сегодня опять уверял, что готов умереть за меня…
- Ох, господи, вот бедняга.
- В конце концов он будет даже рад…
- Все может быть.
В тот же вечер, как и было сказано в его письме, явился Марсель и первым делом приветствовал дядю, углубленного в чтение газеты, который - возможно, потому, что вопрос о браке он считал решенным - встретил его несколько рассеянно и, не выпуская из рук газеты, спросил:
- Ну, Марсель, что ты об этом скажешь? Summus episcopus…[66] Император, наш старый Вильгельм, снимает с себя этот сан, не хочет его больше, и достанется он Кёгелю. А может быть, Штекеру…
- Ах, дядюшка, во-первых, я этому не верю. И затем, вряд ли нас будут венчать в соборе…
- Ты прав. Я впал в ошибку, свойственную всем неполитикам,- забывать о более важном, под влиянием очередной сенсации, которая потом, конечно, оказывается фальшивой. Коринна сидит у себя в комнате и ждет тебя; мне думается, лучше всего будет, если вы сами обо всем договоритесь; я еще не дочитал газеты, кроме того, третий - лишний, даже если это отец.
Когда Марсель вошел, Коринна приветливо и несколько смущенно поднялась ему навстречу, хотя весь вид ее свидетельствовал, что она решила по-своему трактовать все происшедшее, то есть по мере возможности обойтись без трагедий. Отсвет заходящего солнца озарил окно, и когда они сели рядом, Коринна взяла его за руку и сказала:
- Ты очень хороший, Марсель, и надеюсь, я всегда буду так думать. То, чего я хотела, было сумасбродством.
- Ты вправду этого хотела?
Она кивнула.
- И всерьез любила его?
- Нет. Но всерьез хотела выйти за него замуж. Я больше скажу тебе, Марсель, я даже не думаю, что была бы очень несчастлива, это не в моем характере, но, конечно, и не слишком счастлива. А кто счастлив? Знаешь ты такого человека? Я - нет. Я брала бы уроки живописи, верховой езды и на Ривьере подружилась бы с какой-нибудь английской семьей, разумеется, у которой есть pleasure-yacht[67], и поехала бы с ними на Корсику или в Сицилию, словом, туда, где сохранилась кровная месть. Потребность в острых переживаниях у меня бы, вероятно, никогда не прошла; Леопольд ведь несколько вялый. Да, так бы я жила.
- Ты все та же и по-прежнему любишь изображать себя хуже, чем ты есть, Коринна.
- Вряд ли, но, конечно, я себя не приукрашиваю. И потому ты, надо думать, веришь, что все это для меня осталось позади. Меня с детства влекло к внешнему блеску и, пожалуй, влечет до сих пор, но утолить эту жажду можно лишь непомерно дорогой ценою. Теперь я это поняла.
Марсель хотел снова прервать ее, но она не позволила.
- Погоди, Марсель, я должна сказать еще несколько слов. Видишь ли, с Леопольдом я, возможно, как-нибудь бы и поладила, почему, собственно, нет? Иметь подле себя слабого, доброго, незначительного человека даже приятно, в известном смысле это преимущество. Но его мамаша - это страшная женщина! Разумеется, в собственности, в деньгах есть свое очарование, иначе я не совершила бы этой ошибки. Но когда деньги всё, когда они затмевают ум и сердце, и вдобавок еще сдобрены сентиментальной слезливостью, все во мне возмущается, и пойти на это было бы мне невыносимо трудно, хотя я, наверно, все бы вытерпела. Мне думается, человек, спящий в хорошей кровати и живущий в холе и в неге, может вытерпеть многое.
Через два дня в газетах было объявлено об их помолвке, и одновременно с официальным извещением прибыли разосланные карточки. Так же и в дом коммерции советника. Трайбель, пробежавший глазами пригласительную карточку и сразу же уразумевший важность этого известия и то, какое влияние оно будет иметь на восстановление мира и спокойствия в его доме, не преминул направиться в будуар, где завтракали Женни и Хильдегард. Еще в дверях он высоко поднял конверт и воскликнул:
- Что мне будет причитаться за оглашение этого письма?
- А чего ты хочешь? - в свою очередь, спросила Женни, в чьей душе, возможно, забрезжила надежда.
- Поцелуя.
- Не дури, Трайбель.
- Если от тебя мне его не дождаться, то, может быть, Хильдегард…
- Идет, - отвечала Хильдегард, - а теперь читайте! И Трайбель прочитал:
- «Честь имею сообщить о состоявшейся сегодня помолвке моей дочери…» - спрашивается, милостивые государыни, какой дочери? Дочерей много. А ну-ка угадайте! Кстати, я удваиваю назначенный мне гонорар… Итак, «…моей дочери Корннны с доктором Марселем Ведеркопом, старшим учителем и лейтенантом запаса Бранденбургского стрелкового полка номер Тридцать пять. Доктор Вилибальд Шмидт, профессор и старший учитель гимназии Святого духа».
Женни, стесненной присутствием Хильдегард, пришлось удовольствоваться торжествующим взглядом, брошенным на мужа, а Хильдегард, по обыкновению пустившаяся на поиски погрешностей против общепринятой формы, сказала:
- И это все? Насколько мне известно, помолвленные со своей стороны должны добавить несколько слов. А Шмидт - Ведеркопы пренебрегли этим обычаем.
- Ошибаешься, дорогая Хильдегард. На втором листке, я его вам не прочитал, имеется извещение от жениха и невесты. Я оставляю тебе эту карточку на память о твоем берлинском пребывании и в качестве доказательства постепенного прогресса здешней культуры. Разумеется, мы еще изрядно поотстали, но мало-помалу все устроится. А теперь обещанный поцелуй.
Хильдегард наградила его двумя поцелуями, и столь бурными, что было ясно: в этот день состоится еще одна помолвка.
В последнюю субботу июля была назначена свадьба Марселя и Коринны. «Долгое жениховство ни к чему»,- заявил Вилибальд Шмидт. У молодых людей эта поспешность, само собою разумеется, никаких возражений не вызвала. Одна только Шмольке, так торопившая помолвку, теперь слышать не хотела о скорой свадьбе. По ее мнению, три недели, потребные на троекратное оглашение с церковной кафедры, срок не столь уж долгий, а так быстро, нет, это не годится, уже и без того разные разговоры пошли. В конце концов она успокоилась или, по крайней мере, утешилась тем, что «разговоров все равно не избежать».
Двадцать седьмого в квартире Шмидтов состоялся девичник, на следующий день в «Английском доме» праздновалась свадьба. Пастор Томас совершил обряд венчанья.
В три часа экипажи подъехали к церкви св. Николая, шесть подружек невесты, среди них обе «телки» Быкмана и обе Фельгентрей. Последние, теперь это уже можно открыть, в перерыве между танцами, обручились с двумя референдариями из квартета, теми самыми, что тоже участвовали в пикнике в Халензее. Тирольский певец, разумеется находившийся среди гостей, был энергично атакован «телками», но устоял, ибо, как сын владельца углового дома, привык к бурному натиску. Дочери Быкмана довольно легко смирились с неудачей. «Не он первый, не он последний»,- заметил Шмидт, но их мамаша до последней минуты не могла скрыть жестокого разочарования.
В остальном это была очень веселая свадьба, возможно, оттого, что с первой минуты среди присутствующих воцарилось легкое, безмятежное настроение. Всем все хотелось забыть и простить. Наверное, поэтому, надо сразу упомянуть о самом главном, и семейство Трайбелей в полном составе явилось на свадьбу, за исключением Леопольда, который в это самое время скакал к «Яичной скорлупке». Конечно, советницу поначалу одолевали сомнения, она даже произносила какие-то сентенции о бестактности и афронте, но второй ее мыслью было истолковать все происшедшее как сплошное ребячество и таким образом без труда заставить умолкнуть тут и там возникавшие пересуды. Эта вторая мысль восторжествовала: советница, как всегда с приветливой улыбкой на устах, явилась in pontificalibus[68] и была безусловно самой важной и блистательной персоной за свадебным столом. По настоянию Коринны, приглашены были даже Патоке и Вульстен, первая пришла, вторая же прислала письменное извинение: она-де не может оставить одну Лизи, это сладостное дитя. Под словами «сладостное дитя» растеклось пятно, «слеза, и, я думаю, неподдельная», сказал Коринне Марсель. Из профессуры здесь, кроме уже упомянутых супругов Быкман, были только Дистелькамп и Риндфлейш, ибо все, кого бог благословил потомством, в это время находились в Кёзене, Альбеке и Штольпемюнда. Несмотря на отсутствие столь многих лиц, в тостах недостатка не замечалось. Речь Дистелькампа была наилучшей, Фельгентрея - чудовищной по отсутствию логики, отчего ее и покрыл громкий хохот, отнюдь не предусмотренный оратором.
