Я прищурился и вдруг…
Быстро простучали каблуки.
Констанция вскочила и, задыхаясь, побежала к двери на балкон, выходивший на заваленный мусором пустырь, на Банкер-Хилл и на бильярдную, откуда всю ночь доносились раскаты хохота. Не успел я схватить Констанцию, как она дернула дверь и бросилась к балконным перилам.
– Нет! Констанция, не надо! – закричал я.
Но она выскочила туда, потому что ее рвало – она склонилась над перилами, нагнулась и освободилась от всего. Я рад был бы последовать ее примеру. Но только стоял, присматривая за ней, и переводил глаза с нее на гору, у подножия которой мы стояли минуту назад.
Наконец рвота прекратилась.
Повернувшись, я, сам не зная почему, пересек комнату, обошел Фанни и открыл маленькую дверцу. Отблеск слабого холодного света упал мне на лицо.
– Святый боже! – воскликнула Констанция, стоя в дверях у меня за спиной. – Что ты делаешь?
– То, что велела Фанни, – ответил я, едва шевеля онемевшими губами. – Если что случится, посмотреть в холодильнике.
Ледяной могильный ветерок обвевал мои щеки.
– Вот я и смотрю.
Конечно, в холодильнике ничего не было.
Вернее, там было слишком много всего. Желе, джемы, самые разные майонезы, соусы для салатов, маринованные огурцы, острые перцы, сдобные ватрушки, булочки, булки, масло, холодная вырезка – словом, настоящий арктический гастроном. При виде этого становилось понятно, как планомерно и упорно создавалась невероятная толщина Фанни.
Я глядел, напрягая зрение, пытаясь обнаружить то, что имела в виду Фанни.
«Боже мой! – думал я. – Но что? Что я должен искать? Может, что-то скрыто в одной из этих банок?»
Я с трудом сдержался, чтобы не вывернуть все джемы и желе на пол. Но вовремя отдернул руку.
Нету здесь ничего. А если есть, то найти это я не могу.
У меня вырвался жуткий глухой стон, и я захлопнул дверцу.
Диск, с которого исчезла «Тоска», отчаялся и перестал крутиться.
«Надо, чтобы кто-нибудь вызвал полицию, – подумал я. – Но кто?»
Констанция снова выскочила на балкон.
Значит, я.
К трем часам ночи все было закончено. Приехала полиция, всех опросила, записала фамилии, многоквартирный дом был поднят на ноги, словно в подвале обнаружился пожар, и когда я вышел на улицу, то машина из морга еще стояла у входа, а служители прикидывали, как им вытащить Фанни из комнаты, снести вниз по лестнице и увезти. Я надеялся, что они не додумаются использовать ящик от рояля в переулке, насчет которого шутила Фанни.
Они и не додумались. Но Фанни пришлось пролежать в комнате до рассвета – утром пригнали машину побольше и носилки поосновательней.
Ужасно тяжело было оставлять ее там одну на ночь. Но полиция не разрешила мне побыть с ней, ведь, в конце концов, случай был самый обычный – естественная смерть.
Пока я спускался по лестнице, минуя этаж за этажом, двери одна за другой закрывались, гас свет, и я вспомнил вечера в конце войны, когда последние из пляшущих конгу, выбившись из сил, расходились по своим комнатам или разбредались по улицам, а я в одиночку поднимался на Банкер-Хилл, а потом спускался к вокзалу, откуда меня уносил домой грохочущий трамвай.
Выйдя на улицу, я увидел, что Констанция Раттиган свернулась на заднем сиденье своего лимузина и тихо лежит, глядя в никуда. Услышав, что я открываю заднюю дверцу, она сказала:
– Садись за руль.
Я уселся на переднее сиденье.
– Отвези меня домой, – тихо попросила Констанция.
Несколько минут я набирался храбрости, но в конце концов признался:
– Не могу.
– Почему?
– Не умею водить машину.
– Что?
– Никогда этому не учился. К чему мне? – Язык, тяжелый как свинец, с трудом меня слушался. – Разве писатели могут позволить себе иметь машину?
– Господи помилуй! – Констанция ухитрилась выпрямиться и вылезла из машины. Она двигалась неуклюже, как с похмелья. Медленно, ничего не видя, покачиваясь, обошла лимузин и махнула мне: – Подвинься!
Кое-как она завела машину. На этот раз мы ехали со скоростью десять миль в час, как будто нас окружал густой туман, в котором и на десять шагов уже ничего не видно.
Мы доехали до гостиницы «Амбассадор». Констанция повернула ко входу, и мы остановились, как раз когда расходились последние участники субботней вечеринки в смешных шляпах, с воздушными шариками в руках. В «Кокосовой роще» над нами гасли огни. Я видел, как, подхватив инструменты, спешат домой музыканты.
Констанцию знали все. Мы расписались в книге, и нам отвели бунгало в нескольких минутах ходьбы от гостиницы. Багажа у нас не было, но это, по-видимому, никого не волновало. Посыльный, провожавший нас в бунгало, смотрел на Констанцию так, будто считал, что ее нужно нести на руках. Когда мы вошли в комнату, Констанция спросила его:
– Как насчет того, чтобы за пятьдесят долларов найти ключ и отпереть бассейн, который за гостиницей? Мы хотели бы поплавать.
– Ключ-то, если хорошенько постараться, найти можно, – сказал посыльный. – Но купаться среди ночи…
– Я всегда купаюсь в это время, – объяснила Констанция.
Через пять минут в бассейне вспыхнули огни, и я, усевшись там, наблюдал, как Констанция ныряет и плавает: она сделала двадцать кругов, иногда проплывая под водой, из одного конца бассейна в другой, даже не высовываясь, чтобы набрать воздуха.
Раскрасневшаяся, она вылезла через десять минут, и я закутал ее в большое полотенце и не разомкнул руки.
– Когда же вы будете плакать? – решился спросить я.
– Черт возьми! Этим я сейчас и занималась, – ответила она. – Если под боком нет океана, сойдет и бассейн. Если нет бассейна, включи душ. Тогда можешь кричать, выть и рыдать сколько тебе влезет, и никто об этом не узнает, никто не услышит. Когда-нибудь этим пользовался?
– Никогда. – Я с благоговением посмотрел на нее.
В четыре утра Констанция застала меня в ванной, я стоял и смотрел на душ.
– Давай! – ласково сказала она. – Запусти его! Попробуй!
Я встал под душ и пустил воду, открыв кран до предела.
В одиннадцать утра, возвращаясь, мы проехали через Венецию, поглядели на каналы, затянутые тонкой зеленой ряской, миновали полуразрушенный пирс, понаблюдали, как взмывают вверх, в туман, чайки. Солнце так и не вышло, а прибой был чуть слышен, словно приглушенный гул черных барабанов.
– К черту все это! – выдохнула Констанция. – Бросай монету! Орел – едем на север, в Санта-Барбару, решка – на юг, в Тихуану.
– Нет у меня даже мелочи, – ответил я.
– Господи! – Констанция порылась в кошельке, вынула монету в двадцать пять центов и подбросила в воздух.
– Решка.
К полудню мы приехали в Лагуну, благо дорожный патруль нас почему-то не задержал. Мы сидели в открытом кафе, расположенном на скале над берегом, и пили двойной коктейль «Маргарита».
– Ты видел фильм «Вперед же, странница!»?
– Десять раз, – ответил я.
– Так в этом фильме, в первой части, здесь завтракали влюбленные Бетт Дэвис[132] и Пол Хенрид[133]. Они сидели там, где мы сейчас сидим. В начале сороковых тут всегда шли натурные съемки. Стул, на котором ты сидишь, до сих пор хранит отпечаток задницы Хенрида.
В три мы были в Сан-Диего и ровно в четыре остановились перед ареной, где происходили бои быков.
– Ну как, выдержишь? – спросила Констанция.
– Попробую, – сказал я.
Мы высидели до третьего быка, вышли в предвечерние сумерки, выпили еще две «Маргариты» и, перед тем как двинуться на север, съели плотный мексиканский обед. Потом выехали на остров и наблюдали закат, сидя у «Отеля дель Коронадо». Мы ни о чем не говорили, просто смотрели, как солнце, опускаясь, окрашивает в розовый цвет старые викторианские башни и свежеокрашенную белую обшивку отеля.
По дороге домой мы купались в прибое, молчали, иногда держались за руки.
В полночь мы остановились перед джунглями, где жил Крамли.
– Женись на мне, – сказала Констанция.
– Непременно, в следующей жизни, – ответил я.
– Что ж! И это неплохо! До завтра!
Когда она уехала, я пошел через заросли по тропинке к дому.
– Где вы пропадали? – спросил стоявший в дверях Крамли.
– Дядюшка Уиггли[134] говорит: «Отпрыгни на три шага».
– А Скизикс и Зимолюбка[135] говорят: «Входи!» – сказал Крамли.
В руке у меня очутилось что-то холодное – пиво.
– Да! – вздохнул Крамли. – На вас смотреть страшно. Бедняга.
И он обнял меня. Никогда бы не подумал, что Крамли способен кого-то обнять, даже женщину.
– Осторожно! – воскликнул я. – Я сделан из стекла!
– Я узнал сегодня утром, в Центральном отделении. Приятель сказал. Я вам сочувствую, малыш. Знаю, что вы были большими друзьями. Ваш список при вас?
Мы вышли в джунгли, где раздавалось только стрекотание сверчков да доносились откуда-то из глубин дома жалобы Сеговии, тоскующей по каким-то давно прошедшим дням, когда солнце в Севилье не заходило сорок восемь часов.
