Я нашел в кармане свой несчастный измятый список и протянул его Крамли.
– С чего это вы им заинтересовались?
– Да так, ни с того ни с сего, – ответил Крамли. – Просто вы разожгли мое любопытство.
Он сел и начал читать.
Старик в львиной клетке. Убит, оружие неизвестно.
Леди, торговавшая канарейками. Напугана.
Пьетро Массинелло. В тюрьме.
Джимми. Утонул в ванне.
Сэм. Умер. Кто-то опоил его спиртным.
Фанни.
И недавняя приписка:
Задохнулась.
Другие возможные жертвы:
Генри-слепой.
Энни Оукли – хозяйка тира.
А. Л. Чужак – психиатр-мошенник.
Джон Уилкс Хопвуд.
Констанция Раттиган.
Мистер Формтень.
Приписка: нет, его надо вычеркнуть.
Я сам.
Крамли повертел список в руках, всмотрелся в него еще раз, перечитал фамилии.
– Да, друг! Настоящий зверинец. А я-то почему сюда не попал?
– Потому что все перечисленные здесь чем-то пришиблены. А вы? Вас не пришибешь. У вас собственный стартер.
– Это только с тех пор, как мы встретились, малыш. – Крамли осекся и покраснел. – А себя-то вы почему сюда вписали?
– Потому что я до смерти напуган.
– Понятно, но у вас тоже есть собственный стартер, и работает он безотказно. Так что, следуя вашей логике, вам бояться нечего. А вот что делать с остальными? Они так торопятся убежать от всего, что, того и гляди, сорвутся с утеса.
Крамли снова повертел список, не глядя на меня, и начал читать фамилии вслух.
Я остановил его:
– Ну так как?
– Что «ну так как»?
– Больше ждать нельзя, – сказал я. – Приступайте к гипнозу, Крамли. Ради всего святого, верните меня в тот вечер.
– Господи помилуй! – проговорил Крамли.
– Вы должны проделать это не откладывая. Сегодня же. Обязаны.
– Господи! Ну хорошо, хорошо! Садитесь. Даже лучше – ложитесь. Выключить свет? Боже, дайте я выпью чего-нибудь покрепче.
Я сбегал за стульями и поставил их в ряд друг за другом.
– Вот это вагон в том ночном трамвае, – пояснил я. – Я сидел здесь. Сядьте позади меня.
Я сбегал на кухню и принес Крамли виски.
– Надо, чтобы от вас пахло так же, как от него.
– Вот за этот штрих огромное спасибо. – Крамли опрокинул виски в рот и закрыл глаза. – Ничем глупее в жизни не занимался.
– Замолчите и пейте.
Он опрокинул вторую порцию. Я сел. Потом, подумав, вскочил и поставил пластинку с записью африканской бури. На дом сразу обрушился ливень, он бушевал и за стенками большого красного трамвая. Я притушил свет.
– Ну вот, отлично.
– Заткнитесь и закройте ваши гляделки, – сказал Крамли. – Боже! Не представляю, с чего начинать?
– Ш-ш. Как можно мягче.
– Ш-ш, тихо. Все хорошо, малыш. Засыпайте.
Я внимательно слушал.
– Едем тихо, – гудел Крамли, сидя за моей спиной в вагоне трамвая, едущего ночью под дождем. – Спокойствие. Тишина. Расслабьтесь. Легче. Поворачиваем мягко. Дождь стучит тихо.
Он начинал входить в ритм, и, судя по голосу, ему это нравилось.
– Тихо. Мягко. Спокойно. Поздно. Далеко за полночь. Дождь каплет, тихий дождь, – шептал Крамли. – Где вы сейчас, малыш?
– Сплю, – сонно пробормотал я.
– Спите и едете. Едете и спите, – гудел он. – Вы в трамвае?
– В трамвае, – пробормотал я. – А дождь поливает. Ночь.
– Так, так. Сидите в вагоне. Едем дальше. Прямо через Калвер-Сити, мимо студии. Поздно, уже поздно, в трамвае никого, только вы и кто-то еще.
– Кто-то, – прошептал я.
– Кто-то пьяный.
– Пьяный, – повторил я.
– Шатается, шатается, болтает-болтает. Бормоток, шепоток, слышите его, сынок?
– Слышу шепот, бормотание, болтовню, – проговорил я.
И трамвай поехал дальше, сквозь ночь, сквозь мрак и непогоду, а я сидел в нем послушный, основательно усыпленный, но весь – слух, весь – ожидание, покачивался из стороны в сторону, голова опущена, руки, как неживые, на коленях.
– Слышите его голос, сынок?
– Слышу.
– Чувствуете, как от него пахнет?
– Чувствую.
– Дождь усилился?
– Усилился.
– Темно?
– Темно.
– Вы в трамвае все равно как под водой, такой сильный дождь, а сзади вас кто-то раскачивается, стонет, шепчет, бормочет…
– Д-д-д… а-а-а…
– Слышно вам, что он говорит?
– Почти.
– Глубже, тише, легче, несемся, трясемся, катимся. Слышите его голос?
– Да.
– Что он говорит?
– Он…
– Спим, спим, крепко, глубоко. Слушайте.
Он обдавал мой затылок дыханием, теплым от виски.
– Ну что? Что?
– Он говорит…
В голове у меня раздался скрежет, трамвай сделал поворот. Из проводов полетели искры. Ударил гром.
– Ха! – заорал я. – Ха! – И еще раз: – Ха!
Я завертелся на стуле в паническом ужасе – как бы увернуться от дыхания этого маньяка, этого проспиртованного чудовища. И вспомнил еще что-то: запах! Он вернулся ко мне вдруг и теперь обдавал мне лицо, лоб, нос.
Это был запах разверстых могил, запах сырого мяса, гниющего на солнце. Запах скотобойни.
Я крепко зажмурился, и меня начало рвать.
– Малыш! Проснитесь! Господи помилуй! Очнитесь, малыш! – кричал Крамли, он тряс меня, шлепал по щекам, массировал шею. Он опустился на колени, пытаясь подпереть мне голову, поддержать руки, не зная, как лучше меня ухватить. – Ну все, малыш, все! Ради бога, успокойтесь!
– Ха! – выкрикнул я, в последний раз содрогнулся, дико озираясь, выпрямился и вместе с этим гниющим мясом свалился в могилу, а трамвай пронесся надо мной, и могилу залило дождем, а Крамли продолжал бить меня по щекам, пока у меня изо рта не вылетел большой сгусток залежавшейся пищи.
Крамли вывел меня в сад, добился, чтобы я стал ровнее дышать, вытер мне лицо, ушел в дом подтереть пол и вернулся.
– Господи! – воскликнул он. – Ведь получилось! Мы достигли даже большего, чем хотели! Правда?
– Да, – устало согласился я. – Я услышал его голос. И говорил он именно то, что я ждал. То, что предложил вам как название вашей книги. Но голос его я хорошо слышал, он мне запомнился. Когда я теперь его увижу, где бы это ни оказалось, я его узнаю. Мы идем по следу, Крамли! Мы уже близко. На этот раз он не уйдет. Теперь у меня есть примета еще получше, чтобы его узнать.
– Какая?
– Он пахнет трупом. В тот раз я не заметил, а если и заметил, то так нервничал, что забыл. Но сейчас вспомнил. Он мертвый, наполовину мертвый. Так пахнет пес, раздавленный на улице. У него рубашка, и брюки, и пиджак – все застарело-заплесневевшее. А сам он еще того хуже. Так что…
Я побрел в дом и очутился за письменным столом.
– Ну теперь-то я и своей книге могу дать новое название, – сказал я и стал печатать.
Крамли следил за моей рукой. На бумаге появились слова, и мы оба прочли:
«От смерти на всех парусах».
– Хлесткое название, – сказал Крамли.
И пошел выключить звук, убрать шум темного дождя.
Панихиду по Фанни Флорианне служили на следующий день. Крамли отпросился на час и подвез меня к благостному старомодному кладбищу на холме, с которого открывался вид на горы Санта-Моники. Я удивился, обнаружив вереницу машин у ограды, и еще больше удивился, увидев, что к открытой могиле движется длинная процессия желающих возложить цветы. Людей было не меньше двух сотен, а цветов, наверно, тысячи.
– Обалдеть! – пробормотал Крамли. – Только посмотрите, какое сборище! Кого тут только нет! Вон тот сзади – это же Кинг Видор[136]!
– Точно, Видор. А вон Салка Фиртель. Когда-то она писала сценарии для Греты Гарбо[137]. А вон тот типчик – мистер Фоке, адвокат Луиса Б. Майера[138]. А этот подальше – Бен Гётц, он возглавлял филиал МГМ в Лондоне. А тот…
– Как же вы никогда не говорили, что ваша подружка Фанни водится с такими шишками?
– А думаете, мне она говорила?
«Фанни, милая моя Фанни, – подумал я, – как это на тебя похоже, ведь словечком не обмолвилась, не похвасталась ни разу, что столько знаменитостей карабкалось все эти годы по лестницам твоего чудовищного дома, чтобы посидеть с тобой, поболтать, повспоминать, послушать твое пение. Почему, Фанни, ты ни разу об этом не заикнулась? Как жаль, что я этого не знал, я никому не проболтался бы».
Я вглядывался в лица среди цветов. Крамли тоже.
– Думаете, он тут? – тихонько спросил он.
– Кто?
– Тот, кто, по-вашему, прикончил Фанни.
– Если бы я его увидел, я бы его узнал. Хотя нет, я бы узнал его, только если бы услышал.
– И что тогда? – спросил Крамли. – Арестовали бы его за то, что несколько дней назад он ехал пьяный в ночном трамвае?
Наверно, по моему лицу он понял, как я ужасно устал.
– Ну вот, опять я порчу вам настроение, – расстроился Крамли.
– Друзья! – начал кто-то.
И толпа смолкла.
Это была самая лучшая панихида из всех, какие я когда-либо наблюдал, если только так можно сказать о панихиде. Меня никто не просил выступать, да и с какой стати? Но другие брали слово на одну-три минуты и вспоминали Чикаго в двадцатых годах или Калвер-Сити в середине двадцатых, тогда там были луга и поля и МГМ возводила там свою лжецивилизацию. В ту пору раз десять в году вечерами на обочину возле студии подавали большой красный автомобиль, в него садились Луис Б. Майер с Беном Гётцем и остальными и играли в покер по дороге в Сант-Бернардино, там они просматривали последние фильмы с Джильбертом[139], или Гарбо, или Наварро[140] и привозили домой пачки карточек с предварительными оценками: «шикарный фильм», «дрянной», «прекрасный», «кошмар» – и долго потом тасовали эти карточки вместе с королями и дамами, валетами и тузами, стараясь представить, какие же, черт возьми, у них на руках взятки. В полночь они снова собирались за студией, играли в карты и, благоухая запретным виски, вставали со счастливыми улыбками или с мрачными, полными решимости лицами посмотреть, как Луис Б. Майер ковыляет к своей машине и первый уезжает домой.
