Более того — никому не будет до этого никакого дела. Пожалуй, даже можно было сказать, что в каком-то смысле город уже умер, так как большинство его жителей (и молодежь, безусловно, не являлась исключением) ненавидели его, а все их помыслы сводились к тому, чтобы стереть его с лица земли и выстроить взамен нечто более соответствующее тому, что они считали запросами сегодняшнего дня. Фес так немыслимо отличался от всех других городов, которые они видели в кино, и без преувеличения был самым древним и ветхим из городов Марокко. Они стыдились его переулков и туннелей, глинобитных стен и соломенных крыш, жаловались на сырость, грязь и болезни. Они хотели бы снести замкнувшие его стены и проложить через оливковые рощи широкие проспекты, по которым без конца сновали бы автобусы, а по сторонам тянулись бы ряды огромных многоквартирных домов. К счастью, французы, объявив весь город monument historique[88], на время сделали подобные планы неосуществимыми.
Проекты всех новых сооружений должны были представляться на рассмотрение в Академию изящных искусств; при любом отклонении от традиционного стиля на проект налагался запрет.
— В одном следует отдать французам должное, — произнес он не без удовольствия, — им удалось сохранить Фес в неприкосновенности.
Однако он сам нередко чувствовал, что, возможно, сохранилась только архитектура, а радость жизни давно покинула это место, город безнадежно болен.
Неожиданно мадам Вейрон поднялась.
— Мне очень жаль, джентльмены, — сказала она, подавляя зевок. — Все было совершенно замечательно, но я просто засыпаю. Пойду прилягу и устрою себе небольшую сиесту.
— Я надеялся, что еще смогу показать вам сады, — разочарованно произнес Кензи.
Все двинулись в сторону калитки.
— Почему бы вам не позвонить мне из гостиницы после пяти? У нас еще хватит времени?
— Будет быстрее, если я просто навещу вас.
Мадам Вейрон сделала вид, что сомневается, но Стенхэм успел заметить вспышку негодования в ее взгляде.
— Ну что ж, — сказала она, растягивая слова, — тогда вам придется немного подождать, пока я соберусь.
Да, она уж заставит его подождать, подумал Стенхэм. И вдруг решил сам попытать судьбу.
— А почему бы вам всем не выпить завтра со мной по чашке чая? — спросил он. — Мы могли бы зайти в какое-нибудь небольшое кафе.
Компания уже успела подняться по ступеням и остановилась перед входной дверью. Кензи отозвал в сторону официанта, чтобы расплатиться.
— Вот будет здорово. Я согласна, — сказала мадам Вейрон.
Глава семнадцатая
На следующее утро у Стенхэма слегка разболелась голова. Еда у Си Джафара на этот раз была очень тяжелая, в результате он плохо спал и часто просыпался с малоприятным ощущением, что у него расстроен желудок. Бастела днем, а вечером баранина с лимоном и миндалем, утопавшая в подливке из горячего оливкового масла, и этот вязкий, сыроватый хлеб, сдобренные шестью стаканами мятного чая — такого сладкого, что он буквально лип к гортани… Чем больше почестей они хотят вам воздать, тем более несъедобную еду готовят, не скупясь на сахар и масло.
День выдался неистово яркий, пронизанный солнечным трепетом. Небо слепило, куда-бы он ни смотрел, не отрывая головы от подушки. Голуби, свившие гнезда где-то возле его окон, благостно ворковали, и Стенхэма преследовало ощущение, что это тоже какие-то сахарные голубки, плавящиеся в яростных лучах утреннего солнца; даже если вскоре они превратятся в лужицы пузырящегося сиропа, воркование будет все так же доноситься до него. Он зевнул, потянулся и медленно выбрался из постели. Телефон висел на противоположной стене. Мосс считал это кошмарным неудобством. «Значит, вам приходится тащиться через всю комнату, чтобы заказать себе завтрак, — сказал он, впервые увидев подобное варварство. — Потребуйте удобный номер с хорошей ванной», — категорически посоветовал он. «Вроде вашего? — спросил Стенхэм. — Между прочим, ваш в четыре раза дороже моего. Вам это не приходило в голову?» — «Послушайте, Джон. При здешней дешевизне ваши расчеты никуда не годятся, — возразил Мосс. — Причем учтите, что у вас — доллары. Это мне с моими жалкими фунтами еще простительно несколько стеснять себя в средствах». Это была еще одна деталь их игры. Стенхэм прекрасно знал, что у Мосса одно из самых больших состояний в Англии и к тому же он владеет несколькими доходными домами, кинотеатрами и гостиницами в точках, испещривших карту мира от Гаваны до Сингапура, включая некоторые города Марокко, куда Мосс постоянно совершал непродолжительные путешествия, именуя их «инспекционными поездками». Однако знал он и то, что Моссу доставляет острое наслаждение выдавать себя за бедняка, делать вид, что несколько миллионов фунтов вовсе не придают ему уверенности, поскольку, как он сам признался однажды, когда на него нашло исповедальное настроение, «это очень сковывает, уверяю вас, каждый ваш шаг, каждая мысль продиктованы подспудным сознанием, что существует это. В результате вы связаны по рукам и ногам». Тогда Стенхэм довольно резко ответил, что каждый располагает свободой в той мере, в какой к ней действительно стремится. Но на самом деле старательно поощрял притворство Мосса.
Стенхэм снял трубку, послышалось громкое металлическое гудение, прерванное волчком, после которого мужской голос произнес:
— Oui, monsieur[89].
— Я хотел бы заказать завтрак.
— Oui, monsieur, tout de suite[90].
Мужчина повесил трубку, и гудение возобновилось. Разъяренный Стенхэм дергал рычаг до тех пор, пока голос не объявился снова, на этот раз несколько раздраженный.
— Vous désirez, monsieur?[91]
— Я желал бы позавтракать, — ответил Стенхэм, подчеркнуто отчетливо выговаривая каждый слог. — Mais се matin j'ai envie de boire du thé. Au citron. Vous avez compris?[92]
— Но я уже заказал для вас кофе, как обычно, — возразил голос.
— Измените заказ.
— Сделаю все возможное, — с достоинством ответил голос, — но боюсь, что это будет непросто, так как кофе уже варится.
— Я не собираюсь пить этот кофе, — резко заявил Стенхэм. — Я хочу чая.
Он повесил трубку в полной уверенности, что работать сегодня утром не сможет. Любое, даже самое незначительное происшествие, случавшееся в этот час, становилось непреодолимым препятствием. Кровь тяжело пульсировала в висках. Запив две таблетки эмпирина холодной водой, он отпер дверь в коридор и снова лег передохнуть. Он понимал, что нелепо так думать, но любой день, когда ему не удавалось хоть немного продвинуться в работе над книгой, казался полностью потерянным. Тщетно доказывал он себе, что человек вряд ли может сделать писательство главным оправданием своего существования, пусть даже и верит в ценность своих сочинений. Проблема заключалась в том, что иных оправданий он не находил, таковым должна была стать работа. При этом он знал, несмотря на любые возражения по этому поводу, что она совершенно лишена всякой ценности и смысла; разве что своего рода терапия. «Хочешь-не-хочешь, а жизнь надо как-то прожить», — говорил он сам себе. А в разговоре с другими заявлял: «Писательство — безобиднейшее занятие, к тому же позволяет человеку держаться на плаву».
Чай принесла Райсса, у которой была наготове новая скорбная повесть. Неожиданно нагрянувшие родственники из деревни — целых семь человек — расположились у нее и, само собой, дико завидуя ее благополучию, вознамерились ее разорить. Они полностью завладели ее гардеробом: часть продали в Джотейе, а остальные вещи носили сами. Они разбили несколько ее тарелок и позволяли детям ковыряться в стенах. Но самое страшное, что они украли или выбросили ее бесценный порошок, и все потому, что как-то раз, позабывшись, она рассказала им о его магических свойствах.
В этом месте рассказа глаза ее сверкнули негодованием. Стенхэм наблюдал за ней, откинувшись на подушки, прихлебывал чай и думал о том, что, по крайней мере, две помехи совпали и было бы гораздо хуже, придись хлопоты с чаем на сегодня, а волнующее повествование Райссы — на завтра. Когда Райсса наконец умолкла, он сказал с напускным негодованием, которому успел научиться за долгие годы общения с местным населением:
— Menènejaou? О allèche?[93] Почему ты не выставишь их вон?
Райсса печально улыбнулась. Какое там — об этом и речи быть не может. Все-таки родственники. Вот и приходится как-то с ними ладить. А через недельку-другую уедут, если, конечно, Аллах этого пожелает. Пока же ей придется кормить их и молчаливо сносить их скверные выходки.
— А ты сама к ним когда-нибудь ездила? — спросил Стенхэм.
Райсса презрительно покачала головой. Это зачем еще? Ведь они живут в деревне, очень далеко, так что после автобуса нужно еще добираться на осле, а деревня в нескольких часах пути от дороги.
