не считать двух рецензий для Биржи[130]
), после экзаменов буду писать (говорят, мы просидим еще месяца два). Слонимская на зиму остается в Крыму, марионеток не будет.
После экзаменов попрошусь в отпуск на неделю и, если пустят, приеду к тебе. Только пустят ли? Поблагодари Андрея[131] за письмо. Он пишет, что у вас появилась тенденция меня идеализировать. Что это так вдруг.
Целую тебя, моя Анечка, кланяйся всем
твой Коля.
Verte[132]
Вексель я протестовал, не знаю, что делать дальше[133].
Адрес Е. И.[134] неизвестен».
20
Корнею Чуковскому.
Шносс-Лембург. Декабрь 1916 года.
«Дорогой Корней Иванович,
Посылаю Вам 8 глав «Мика и Луи». Остальные две, не хуже и не лучше предыдущих, вышлю в течение недели.
Пожалуйста, как только вы просмотрите поэму, напишите мне подходит ли она под Ваши требованья. Если да, то о гонораре мы окончательно сговоримся, когда я буду в городе, т. е. по моим расчетам в начале января. Какие-нибудь изменения можно будет сделать в корректуре.
Мой адрес: Действующая Армия. 5 гусарский Александрийский Ее Величества полк, 4 эскадрон, мне.
Жму вашу руку.
Ваш Н. Гумилёв».
21
Михаилу Лозинскому.
Шносс-Лембург. 15 января 1917 года.
«Дорогой Михаил Леонидович,
еще раз благодарю тебя и за милое гостеприимство, и за все хлопоты, которые я так бессовестно возложил на тебя. Но здесь, на фронте, я окончательно потерял остатки стыда и решаюсь опять обратиться к тебе. Краснею, но решаюсь…
Вот: купи мне, пожалуйста, декабрьскую «Русскую мысль» (там по слухам статья Жирмунского), Кенета Грээма «Золотой возраст» и «Дни грез» (издательство Пантелеева, собственность Литературного Фонда, склад изданий у Березовского, Колокольная, 14 (два шага от Аполлона[135])), III том Кальдерона в переводе Бальмонта и, наконец, лыжи (по приложенной записке). В последнем тебе, может быть, не откажется помочь Лариса Михайловна[136], она такая спортсменка. Позвони ей и передай от меня эту просьбу вместе с поклоном и наилучшими пожеланьями. На все расходы я вкладываю в это письмо 100 р.
Дня через два после полученья тобой этого письма в Аполлон зайдет солдат из моего эскадрона за вещами, сдачей и, если будет твоя милость, письмом.
Я живу по-прежнему: две недели воюю в окопах, две недели скучаю у коноводов. Впрочем, здесь масса самого лучшего снега, и если будут лыжи и новые книги, «клянусь Создателем, жизнь моя изменится» (цитата из Мочульского).
Целую ручки Татьяны Борисовны и жму твою.
Еще раз прости твоего бесстыдного
Н. Гумилёва
P. S. Да, еще просьба: маркиз оказался шарлатаном, никаких строф у него нет, так что ты по Cor Ardens’у[137] пришли мне схему десятка форм рондо, триолета и т. д.[138]»
О переписке Николая Гумилёва и Ларисы Рейснер следует сказать отдельно.
Они познакомились в сентябре 1916 года, когда Гумилёв сдавал экзамены на чин корнета. Знакомство было случайным в артистическом кафе «Привал комедиантов», заменившем закрытую «Бродячую собаку».
В 1916 году Лариса Рейснер была девятнадцатилетней красавицей, стремящейся проникнуть в богемно-литературный мир Петрограда. Ничто не выдавало в ней будущую пламенную революционерку. Знакомство с Николаем Гумилёвым — поэтом, героем войны, знаменитым издателем, одной из самых ярких фигур петроградской богемы, было для юной поэтессы событием огромной важности. Не говоря уж о том, что Николай Степанович умел и любил очаровывать и обольщать молодых поэтесс.
Их бурный эпистолярный роман начался уже 23 сентября с письма Николая Гумилёва. Затем последовало несколько месяцев активной переписки. Но в результате событий февраля-марта 1917 года их роман быстро (уже к лету 1917 года) сошел на нет — Лариса с головой ушла в политику.
Однако чувство к Гумилёву она сохранила до конца жизни (она умерла в 1926 году от брюшного тифа), что засвидетельствовано в ее личных документах и записанных друзьями и знакомыми высказываниях. В целом же для Гумилёва роман с Рейснер был одним из многих (в это же время он флиртовал с будущей второй супругой Анной Энгельгардт и ее подругой поэтессой Ольгой Мочаловой), а для нее стал одним из наиболее важных событий в жизни.
Лариса Рейснер
22
Лариса Рейснер Николаю Гумилёву.
Петроград. Сентябрь 1916 года.
«Милый Гафиз[139], это письмо не сентиментальность, но мне сегодня так больно, так бесконечно больно. Я никогда не видела летучих мышей, но знаю, что, если даже у них выколоты глаза, они летают и ни на что не натыкаются. Я сегодня как раз такая бедная мышь, и всюду кругом меня эти нитки, натянутые из угла в угол, которых надо бояться. Милый Гафиз, много одна, каждый день тону в стихах, в чужом творчестве, чужом опьянении. И никогда еще не хотелось мне так, как теперь, найти, наконец, свое собственное. Говорят, что Бог дает каждому в жизни крест такой длины, какой равняется длина нитки, обмотанной вокруг человеческого сердца. Если бы мое сердце померили вот сейчас, сию минуту, то Господу пришлось бы разориться на крест вроде Гаргантюа, величественный, тяжелейший. Ах, привезите с собой в следующий раз поэму, сонет, что хотите, о янычарах, о семиголовом цербере, о чем угодно, милый друг, но пусть опять ложь и фантазия украсятся всеми оттенками павлиньего пера и станут моим Мадагаскаром, экватором, эвкалиптовыми и бамбуковыми чащами, в которых человек якобы обретает простоту души и счастие бытия. О, если бы мне сейчас — стиль и слог убежденного Меланхолика, каким был Лозинский[140], и романтический чердак, и действительно верного и до смерти влюбленного друга. Человеку надо так немного, чтобы обмануть себя. Ну, будьте здоровы, моя тоска прошла. Жду Вас.
Ваша Лери»
23
Ларисе Рейснер
Петроград. 23 сентября 1916 года
«Что я прочел? Вам скучно, Лери,
И под столом лежит Сократ,
Томитесь Вы по древней вере? —
Какой отличный маскарад!
Вот я в моей каморке тесной
Над Вашим радуюсь письмом,
Как шапка Фауста прелестна
Над милым девичьим лицом.
Я был у Вас, совсем влюбленный.
Ушел, сжимаясь от тоски,
Ужасней шашки занесенной
Жест отстраняющей руки.
Но сохранил воспоминанье
О дивных и тревожных днях,
Мое пугливое мечтанье
О Ваших сладостных глазах.
Ужель опять я их увижу,
Замру от боли и любви
И к ним, сияющим, приближу
Татарские глаза мои?!
И вновь начнутся наши встречи,
Блужданья ночью наугад,
И наши озорные речи,
И острова, и Летний сад?!
Но ах, могу ль я быть не хмурым.
Могу ль сомненья
