плите да выращивать лекарственные травы для соседей, которые будили ее среди ночи, у меня живот скрутило, сеньора, и она давала жевать листья жерухи, у крестника глаз скосило, и она давала глистогонное из мексиканской лебеды, умираю, сеньора, но не умирал, потому что она ведала врачеванием, настоящая святая, что и говорить, передвигалась в своем собственном пространстве чистоты по этому роскошному особняку, где не переставая лил дождь с тех пор, как ее увезли в президентский дворец, лил на лотосы возле фортепиано, на алебастровый стол в величественной столовой, за которым Бендисьон Альварадо никогда не ела, это ведь все равно что в алтаре обедать, представляете себе, падре, как она святость свою предчувствовала, но, несмотря на пылкие свидетельства соседей, адвокат дьявола обнаружил в обветшалом особняке больше доказательств застенчивости, чем кротости, больше признаков нищеты духа, чем самоотречения среди Нептунов черного дерева, местных бесов и воинственных ангелов в чащобах бывших бальных залов, и ни единого следа строптивого триединого Бога, который прислал его с раскаленных равнин Абиссинии искать правду там, где ее никогда не было, – он не нашел ничего, господин генерал, совершенно ничегошеньки. Однако монсеньор Деметрио Олдос не удовольствовался расследованием в городе и верхом на муле отправился к ледяным плоскогорьям, стремясь уловить крохи святости Бендисьон Альварадо в местах, где ее образ еще не исказили блики власти, он появлялся из тумана в разбойничьем плаще и сапогах-скороходах, словно дьявольское видение, и сначала вызывал страх, а потом – удивление и любопытство у горцев, которые ни разу не видели человека такого цвета, но хитрый эритреец давал им к себе прикоснуться, пусть убедятся, что он не сочится смолой, показывал им зубы в темноте, выпивал с ними, ел мягкий белый сыр и прихлебывал чичу[35] из общей тыковки, чтобы завоевать доверие завсегдатаев мрачных местных кабаков, где на заре незапамятных времен знавали важную птичницу, сгибавшуюся под нелепым грузом корзин с цыплятами, раскрашенными под соловьев, с золотыми туканами, с чачалаками[36], выдаваемыми за павлинов для обмана диковатых жителей плоскогорья на невеселых воскресных ярмарках, вон там она садилась, падре, у очага, и ждала, пока кто-нибудь не окажет ей услугу и не переспит с ней на бурдюках с патокой в подсобке, за еду, падре, просто за еду, потому что горцы были тоже не дураки и не покупали ее поддельных пернатых, с которых после первого же дождя или просто при малейшем движении сходила краска, только она сама в свой обман и верила, падре, святая покровительница птиц, или благословительница горных долин, кому как больше нравится, недаром у нее такое имя, Бендисьон, благословение, хотя никто точно не упомнит, как ее звали раньше и когда стали называть Бендисьон Альварадо, это ведь вряд ли настоящее имя, в наших краях так людей не называют, а народ с моря, тот, да, может, вот оно как, даже это разузнал скользкий сыщик Сатаны, до всего он дознавался и докапывался, хотя головорезы из президентской службы безопасности спутывали ниточки, ведшие к истине, и чинили невидимые препятствия, вы подумайте, господин генерал, не убрать ли его где-нибудь на обрыве, мул ведь и оступиться может, но он согласия не дал, а дал приказ следить, соблюдая физическую неприкосновенность, повторяю, соблюдая физическую неприкосновенность, давать абсолютную свободу, всячески способствовать исполнению миссии, согласно окончательному распоряжению первого лица, выполнять, подписано мною, и еще раз для верности сказал, мною лично, сознавая, что идет на огромный риск: узнать, какой видели его мать Бендисьон Альварадо в те запретные времена, когда она была юной, томной, босоногой оборванкой и на хлеб себе зарабатывала известным местом, но она была красавица, падре, и до того наивная, что пришивала самым дешевым попугаям петушиные хвосты и выдавала их за ар, облезлым курам втыкала павлиньи перья из вееров и продавала как райских птиц, никто, конечно, не верил, никто не попадался в силки одинокой птичницы, шептавшей в тумане воскресных рынков, кто первый отзовется, тому птицу даром, все горные долины помнили ее простоту и нищету, а вот личность установить оказалось невозможно, потому что в архивах монастыря, где ее крестили, не нашлось свидетельства о рождении, зато нашлись три разных свидетельства ее сына, и во всех трех он представал по-разному, трижды зачатым в трех разных случаях, трижды труднорожденным по милости плетельщиков отечественной истории, запутавших нити действительности нарочно, чтобы никто не вызнал тайну его происхождения, сокровенную истину, след которой смог взять только эритреец, он разгреб навалы обманов, и перед ним что-то забрезжило, господин генерал, он был всего в шаге от правды, когда прогремел оглушительный выстрел, еще долго метавшийся меж серых хребтов и глубоких ущелий, и раздался нескончаемый, леденящий душу рев поскользнувшегося мула, который падал в головокружительную бездонную пропасть с покрытой вечными снегами вершины, по очереди стремительно пролетал все климатические зоны из учебника по естествознанию, миновал высоты, где рождался скудный исток великих судоходных вод, крутые склоны, по которым карабкались индейцы, а на закорках у них сидели мудрые доктора ботаники, составлявшие в экспедиции секретные гербарии, плато, где росли дикие магнолии и паслись мягкорунные овцы, дарующие нам щедрое пропитание, покров и добрый пример, особняки среди кофейных плантаций с бумажными гирляндами на пустых балконах и неизлечимыми долгожителями, вечно рокочущие бурные реки подле природной границы жарких краев, куда на закате, бывало, ветер доносил смрад мертвеца, бедолаги, умершего от старости, умершего от предательства, умершего от одиночества на плантациях какао с крупными вечнозелеными листьями, цветами розоватого оттенка и ягодообразными плодами, семена которых являются основной составляющей шоколада, и еще там было неподвижное солнце, и горячая пыль, и тыква обыкновенная, и дыня обыкновенная, и грустные тощие коровы в атлантическом департаменте при единственной бедняцкой школе на двести лиг вокруг, и выдох все еще живого мула, который шлепнулся, лопнув, словно сочный плод, и распугав кур, в банановые заросли на дне бездны, вот же ж на хрен, убрали-таки его, господин генерал, подстрелили из винтовки ягуарового калибра на обрыве Одинокой Души, несмотря на мое покровительство, сукины дети, несмотря на мои недвусмысленные, на хрен, телеграммы, ну да теперь они узнают, кто есть кто, хрипел он и сплевывал желчную пену, взбешенный не столько ослушанием, сколько уверенностью: от него скрывают что-то серьезное, если осмелились пойти наперекор его власти, он наблюдал за дыханием своих информаторов, зная, что только у ведающего правду достанет смелости солгать, изучал скрытые намерения членов высшего командования, стремясь понять, кто из них предатель, я тебя из дерьма вытащил, а ты, я тебя в золотую кровать
