Взбешенная тем, как с ней обращались, я хотела высказаться по этому поводу, но тогда я только что вернулась, и если общаться с людьми было для меня все равно что карабкаться по грязи вверх по склону холма, то разговоры с мамой напоминали то же самое, только еще и с тяжелым рюкзаком на спине. К тому же, что я могла ей сказать? «Эй, мама, в следующий раз? когда меня похитят, не бери мою собаку к себе, хорошо?»
Когда я окончательно перебралась обратно в свой дом, Эмма предпочла оставаться на улице, но у нее ушло всего пару дней на то, чтобы вспомнить свою прежнюю славную жизнь, и в данный момент она, вероятно, валяется на диване и слюнявит мои подушки. Ее шерсть снова блестит золотом, а глаза полны жизни. Хотя и она уже не та собака, какой была раньше. Во время прогулок она держится ко мне намного ближе, чем прежде, а если обгоняет меня, то через каждые несколько минут возвращается, проверяя, на месте ли я.
Не думаю, что мама специально хотела причинить вред собаке, и если бы я обвинила ее в жестокости, то она была бы просто шокирована. Она никогда не поднимала руку на Эмму — по крайней мере, я о таких случаях не знаю, да и сомневаюсь, что она способна на такое. Но она за целый год не дала ей ни капли любви, а это, насколько мне известно, действует так же разрушительно, как физические побои. Моей маме никогда не понять, что отсутствие любви — это тоже жестокое обращение.
После того как моя девочка умерла, я заперла горе в душе, сфокусировавшись на своей ненависти к Выродку, в то время как он принуждал меня продолжать жить по устоявшемуся рутинному графику, как будто ее никогда не существовало.
Однажды поздним утром примерно через неделю после всего этого он вышел из дома, чтобы заготавливать дрова для приближавшейся зимы. Иногда я забывала ставить отметку у себя на стене, но это уже не имело особого значения: я знала, что нахожусь здесь почти год, потому что, когда он открыл дверь, я уловила аромат разогретой солнцем земли и теплой хвои — те же запахи, которые наполняли воздух в тот день, когда он увез меня.
Пока он пилил дрова, я находилась в доме и пришивала пуговицы к его рубашке. Я постоянно украдкой поглядывала на детскую кроватку, но потом заметила сложенное одеяльце и вместо ткани глубоко вонзила иголку себе в палец.
Приблизительно через двадцать минут он вернулся и сказал:
— У меня есть для тебя работа.
В последний раз он просил меня помочь еще тогда, с оленем, и когда он поманил меня, приказывая следовать за собой, занервничала, а ноги мои стали ватными. Ухватившись за рубашку, с застывшей в воздухе рукой, державшей иголку, я уставилась на него. На его разгоряченном лице поблескивали мелкие бисеринки пота. Голос его звучал бесцветно, и я не могла определить, от злости это или от физического напряжения.
— Пойдем быстрее, мы не можем заниматься этим весь день. — Когда я вышла за ним на улицу к груде больших обрезков еловых бревен, он бросил мне через плечо: — Теперь внимательно. Твоя задача состоит в том, чтобы брать поленья, которые я буду колоть, и укладывать их вон там. — Он указал в сторону аккуратно сложенного штабеля, который доходил до середины стены хижины.
Время от времени, когда я находилась в доме, а он был на улице, я слышала звук работающей бензопилы, но никогда не видела свежих пеньков по краям нашей поляны или следов от деревьев, которые тянули по земле. Рядом с грудой чурбаков, которые он колол, стояла тачка, поэтому я решила, что он повалил дерево в лесу, а потом привез сюда большие его куски, чтобы уже здесь разрубить их.
Чурбаки были свалены метрах в четырех от штабеля. Мне показалось, что было бы проще распилить дерево на короткие чурбаки там, где он его повалил, или, по крайней мере, подвезти крупные куски бревен поближе к тому месту, где они будут укладываться. Что-то подсказывало мне, что, как и в случае с оленем, это был его способ покрасоваться.
После смерти ребенка я мало бывала на улице, и когда я таскала поленья в штабель, глаза мои рыскали в поисках следов недавно разрытой земли. Я ничего такого не заметила, но стоило мне только мельком глянуть в сторону реки, как меня тут же захлестнули воспоминания о моей девочке, лежавшей под лучами солнца на одеяльце.
После того как мы проработали примерно час, я положила очередную охапку дров в штабель и остановилась у него за спиной, ожидая, когда он перестанет размахивать топором, чтобы можно было безопасно подобрать поленья. Он снял рубашку, и спина его блестела от пота. Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и стоял ко мне спиной, положив топор на плечо.
— Мы не можем позволить, чтобы это отвлекло нас от конечной цели, — сказал он. — У природы есть свой план. — О чем это он говорит, черт побери? — Но и у меня тоже. — Блестящее лезвие топора взвилось в воздух. — Это и к лучшему, что мы так рано выяснили, какой она была слабой.
Тут до меня дошло, и мое заледеневшее сердце окончательно разбилось на мелкие осколки. Он продолжал рубить, издавая с каждым ударом топора короткое ворчание и продолжая в паузах говорить со мной.
— Следующий будет сильнее.
Следующий…
— Шесть недель еще не прошло, но ты уже восстановилась, поэтому я хочу дать тебе забеременеть раньше. Мы начнем сегодня ночью.
Я стояла совершенно неподвижно, но в голове моей звучал протяжный громкий крик. Значит, будут еще и другие дети. И это никогда не закончится.
Серебристая поверхность топора блеснула на солнце, когда он замахнулся для очередного удара.
— Не слышу ответа, Энни.
От необходимости что-то отвечать меня выручило то, что в этот момент топор застрял в толстом полене. Он уперся ногой, вытащил топор и прислонил его к кучке дров справа от себя. Встав одной ногой на край чурбака, отчего его тело немного отклонилось от топора, он нагнулся и попробовал разломить надрубленное полено руками.
Мягко ступая, я зашла к нему сзади с правой стороны — он наклонился в другую сторону. Я стояла близко, я могла бы протянуть руку и щелчком сбить каплю пота у него на спине. Он рычал, сражаясь с упрямым поленом.
— Ой!
Я затаила дыхание, а он поднес руку ко рту и начал сосать порезанный палец. Если бы он обернулся, мы бы с ним оказались лицом к лицу.
Он снова нагнулся и продолжил бороться с поленом. Держась строго за ним и стоя лицом в ту же сторону, что и он, я сосредоточила взгляд на его спине, ловя любой намек на то, что он готовится повернуться, и потянулась за топором. Мои руки гладили теплую и гладкую деревянную рукоятку, все еще скользкую от его пота, а потом пальцы обхватили ее и крепко сжали. Когда я подняла топор и положила на плечо, вес его показался мне приятным и надежным.
Голосом, напряженным от физического усилия, он сказал:
— К весне у нас будет еще один.
Я занесла топор.
— Заткнись, заткнись, ЗАТКНИСЬ! — заорала я и опустила топор ему на затылок.
Раздался странный влажный щелчок.
Несколько секунд тело его еще оставалось согнутым, а потом он повалился лицом вниз на руки, державшие полено. Он дернулся пару раз и замер.
Трясясь от ярости, я наклонилась над его телом и крикнула:
— Получай, ненормальный придурок!
В лесу вокруг нас стояла тишина.
Оставляя красный след на белокурых волосах, кровь текла по его голове и капала на сухую землю — кап, кап, кап, потом перестала течь.
Я ждала, что сейчас он обернется и ударит меня, но секунды текли, превращаясь в минуты, мой зашкаливающий пульс постепенно успокоился, и я в конце концом смогла сделать несколько глубоких вдохов. Рана не расколола ему голову, нет, но светлые кудри вокруг острия топора — до половины вошедшего в его череп — представляли собой блестящую багровую массу, и часть волос попала глубоко в порез. Какая-то муха села и принялась ползать вокруг раны, потом появились еще две.
На ослабевших ногах я пошла в хижину, крепко обнимая себя руками за плечи. Мои глаза были загипнотизированы зрелищем рукоятки топора, торчавшей в небо, и кровавой лужей вокруг его головы.
Добравшись до хижины, я сорвала пропитанное потом платье, а потом включила душ, пока вода не стала такой горячей, что почти обжигала мою кожу. Отчаянно дрожа, я села в ванну, подтянула колени к подбородку и крепко обхватила их руками, чтобы сдержать судорожные сокращения мышц. Вода потоками лилась на мою склоненную голову, словно в каком-то обряде яростного духовного очищения, а я сидела, раскачиваясь из стороны в сторону, и пыталась осмыслить то, что только что сделала. В моей голове не укладывалось, что он действительно умер. Чтобы убить такого человека, необходима была серебряная пуля, крест, да еще и осиновый кол в сердце. А что, если он все-таки не умер? Мне нужно было пощупать у него пульс. А что, если как раз сейчас он направляется в хижину? Несмотря на лившиеся на меня потоки горячей воды, я содрогнулась.
