В финальных строках, естественно, поэт спохватывается — прощаясь с пером, он волей-неволей прибегал к его помощи, так что остается только смириться и — продолжать… Хотя «К перу моему» вышивалось и по чужой канве (как ни крути, а это все-таки перевод из Буало, пусть и вольный), Вяземскому удалось сделать это послание очень личным. Батюшков, прочитав «К перу моему», восхитился: «Его послание к перу никогда не умрет. О какой талант!»…
Летом Вяземский съездил ненадолго в свое приволжское Красное. Там произошел с ним забавный случай. В воскресенье после обедни священник сельского храма о. Матвей решил почтить князя приветственной речью. Он с большим жаром восхвалял гражданские и помещичьи добродетели Вяземского и завершил речь, торжественно указывая на него:
— Вы не знаете еще, какого барина вам Бог дал; так знайте же, православные братья: он русский Гораций, русский Катулл, русский Марциал!
При каждом из этих имен народ отвешивал Вяземскому низкий поклон и чуть ли не сотворял крестное знамение. Бедный князь, произведенный в тройные классики, не знал, куда деваться.
В Красном, вдали от московской суеты, Вяземскому всегда хорошо писалось — появилось стихотворение «Утро на Волге» (явно навеянное карамзинской «Волгой» 1793 года и дмитриевским «К Волге» 1794-го), послания «К Давыдову», «К Княжнину», веселый, словно под хмельком писанный «Погреб», басня «Разбитая статуя»… В начале октября, уже в Москве, он начал элегию, которую условно назвал «Первый снег», но что-то не заладилось — бросил и 15 октября подарил сюжет Батюшкову. Попутно занялся еще и прозой. Повод к этому был, и очень серьезный: в июле на семьдесят третьем году жизни умер Державин.
«Из всех поэтов, известных в ученом мире, может быть, Державин более всех отличился оригинальностью, — писал Вяземский в статье «О Державине», — и потому род его должен остаться неприкосновенным. Природа образовала его гений в особенном сосуде — и бросила сосуд». Очень точно в этой ранней статье Вяземский подмечает главную державинскую черту — самобытность. У Державина не было школы и учеников. Не будет их и у Вяземского-поэта. Статья «О Державине» стала первым крупным критическим выступлением Вяземского в печати. Последние строки, написанные Петром Андреевичем перед смертью, тоже будут посвящены Державину…
Статью напечатали «Сын Отечества» и «Вестник Европы», приняли ее хорошо, правда, к радости друзей примешивалось и удивление: столь смелой и талантливой прозы от Вяземского, по чести говоря, не ждали. Так блеснула новая грань его таланта — дар критика и прозаика.
Со смертью Державина тихо и незаметно скончался главный противник «Арзамаса» — «Беседа любителей русского слова» («любителей» Вяземский звал «губителями»). «Беседа» исчерпала себя. Вяземский рвался в Петербург и взывал в письмах: «Вы что делаете, голубчики-гусенки?» Арзамасцы сообщали ему новости, писали все — от Тургенева до младшего Пушкина. В ноябре завязалась переписка меж Вяземским и Блудовым об издании собрания сочинений Владислава Озерова, двоюродного брата Блудова, который недавно, в сентябре, скончался в возрасте сорока семи лет.
Вяземский в то время был под сильным впечатлением от творчества Озерова, почитал его как талантливого драматурга, человека нелегкой судьбы. Трагедии Озерова с огромным успехом шли на русской сцене. Но жизнь его была тяжка, конец ее страшен: Озеров помешался… Арзамасцы были уверены в том, что причина сумасшествия и смерти Озерова — Шаховской («Завистников, невежд он учинился жертвой», — писал об Озерове Василий Львович Пушкин). Блудов просил Вяземского написать вступительную статью к сборнику пьес Озерова. В 1817 году этот сборник вышел в свет с предисловием князя, занявшим шестьдесят три страницы. В сущности, это был первый обстоятельный биографический очерк о русском писателе — образцом для Вяземского могла служить разве что статья Карамзина об И.Ф. Богдановиче.
Большая работа об Озерове написана уже вполне узнаваемой «вяземской» рукой, со всеми присущими прозе князя достоинствами и недостатками. Здесь и полные сарказма «шпильки» в адрес «людей неподвижных», которые не желают замечать прогресса в литературе и обществе, и дерзкий отказ превращать статью в послужной список, то есть перечислять служебные заслуги Озерова, и своего рода ядро будущего труда о Фонвизине — краткое изложение истории русской драматургии… Анализируя трагедии Озерова, Вяземский показал себя отличным знатоком театра. Он прекрасно ориентируется в творчестве не только Озерова, но и его предшественников — Сумарокова, Княжнина. Общий тон статьи довольно спокойный, местами с ноткой иронии, но иногда Вяземский все же с молодой восторженностью сбивается на безоглядные похвалы своему герою.
Спустя шестьдесят лет, в июне 1876 года, престарелый князь перечитал свою статью и дополнил ее «Припиской». Принципиальных возражений работа у него не вызвала, но в нескольких ошибках и неточностях он все же признался: заслуги Озерова в деле преобразования русского языка несопоставимы с заслугами Карамзина; Озеров вовсе не должен служить образцом для всего русского театра… Пророчество Вяземского тут не сбылось: жанр трагедии не дожил до 1870-х годов, несмотря на отдельные удачи — «Бориса Годунова» Пушкина, «блестящие попытки Хомякова и, наконец, драмы гр. Алексея Толстого».
«Известие о жизни и сочинениях В.А. Озерова» вызвало множество положительных отзывов в русской прессе. Вяземского очень порадовало письмо от его старого приятеля Павла Киселева, который служил в Тульчине: он написал, что статья пробудила в нем внимание к русской литературе. Батюшков тоже вполне одобрил опыт друга: «Слог быстрый, сильный, простой: простой — это всего милее! Я почти всем доволен… Вяземский, который начал мадригалами… подарил нас книгою, книгою, которая делает честь его уму и сердцу. Я с моей стороны целую его прямо в лоб и говорю ему: не останавливайся, вперед, марш-марш к славе стезею труда и мыслей! Выбирай себе путь новый, достойный твоей музы, живой и остроумной девчонки. У тебя не достает только навыка для прозы. Иногда себя повторяешь; иногда периоды не довольно обработаны, и слова путаются… Пиши! Я предрекаю России писателя в прозе». Но что понравилось Батюшкову, то через десять лет вызвало недовольство Пушкина — он нашел слог Вяземского излишне напыщенным и подверг статью раздраженной правке, вычеркивая самые цветистые выражения и заменяя их на полях простыми и лаконичными. Да и сам князь в поздней «Приписке» покаялся в «напряженности, излишней искусственности в выражении», которые проистекали, по его мнению, от «короткого знакомства… с французскими образцами старого времени».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
