– Держите, – ухмыльнулся он и бросил наземь предмет, крепившийся к седлу, – оленью ляжку. – Завтра наведаюсь опять, чтобы узнать, все ли у вас ладно, – пообещал он, прежде чем уехать.
Так молодая чета начала новую жизнь средь дикой природы.
– Пусть волосы отрастают, – с улыбкой напомнил Риколе Оффа. – Отныне мы хотя бы не рабы.
Из оленьего жира он как мог изготовил немного масла, чтобы смазать следы от кнута на ее шее и плечах. Она поморщилась, когда муж дотронулся до них, но ничего не сказала, и Оффа продолжил.
Ни тогда, ни впоследствии они не говорили о ночи, проведенной Риколой с купцом. Но когда Оффа спросил, действительно ли она беременна и та кивнула, он испытал облегчение. Теперь вторжение купца в его жизнь почему-то казалось не столь уж важным.
– Проведем здесь несколько дней, – заявил Оффа. – Потом я что-нибудь придумаю.
Река была протяженной. Долина – изобильной. Река позаботится о них.
Той же зимой на реке зародилась еще одна жизнь. Ко второму месяцу года Эльфгива убедилась, что зачала.
– Я уверена, что это случилось в модранехт, – заметила она мужу, к его удивлению и восторгу, однако не поделилась с ним своим предчувствием, что на этот раз будет девочка.
Эльфгиве осталось исполнить единственный долг. Епископ Меллит вернулся проинспектировать строительство маленькой соборной церкви Святого Павла лишь к весне, в четвертый месяц года, когда англосаксы отмечали древний праздник богини Эостры. Стройка теперь продвигалась стремительно. Окрестные землевладельцы, не исключая Сердика, выделили дополнительную рабочую силу. Под надзором монахов и с применением римских камней и плитки, лежавших повсюду, строители возвели скромный четырехугольник стен с маленькой круглой апсидой с одной стороны. Крышу сделали деревянной, не умея выстроить ничего сложнее. Постройка, выросшая близ вершины западного холма, смотрелась очень неплохо.
И вот накануне чествования Эостры Эльфгива в присутствии четверых своих сыновей была препровождена мужем к речушке Флит, где преклонила колени на берегу, а епископ Меллит окропил ее водой в простом обряде крещения.
– Коль скоро имя твое, Эльфгива, означает «дар эльфов», – улыбнулся епископ, – я крещу и нарекаю тебя новым. Отныне ты будешь зваться Годивой, что означает «дар Бога».
В тот же день он обратился к жителям Лунденвика с очередной проповедью, в которой подробнее растолковал смысл Страстей Христовых и то, как сей невиданный Фрейр воскрес из мертвых после распятия. По его словам, этот великий праздник имел первостепенную важность в христианском календаре и всегда выпадал примерно на эту пору.
А потому с тех пор Пасха – главный христианский праздник – на английском звучит как Easter, и это название идет от имени языческой богини весны Эостры.
Переход англосаксов в христианскую веру и восстановление древнего римского города Лондиниума, или Лундена, как называли его саксы, не был окончательным.
Миновало чуть больше десяти лет, и короли Кента и Эссекса упокоились вечным сном. Их народы восстали против новой религии, и новоявленным епископам пришлось уйти.
Но Римская церковь, единожды утвердившись, так просто не сдавалась. Епископы вскоре вернулись. На протяжении следующего столетия или около того великие миссионеры – епископ Эрконвальд среди них – устремлялись в отдаленнейшие уголки, и Англосаксонская церковь пополнилась видными святыми и стала одним из ярчайших светочей христианского мира.
В последующие века Лунденвик разросся в важный саксонский порт. А много позднее, в эпоху короля Альфреда, над ним снова возобладал римский город, после чего старый торговый пост в миле к западу вспоминали как «старый порт» – auld wic, или Олдвич. Но это явилось делом далекого будущего. И на протяжении веков после Сердика Лондиниум, заключенный в стены, стоял особняком. Там отстроили лишь несколько религиозных строений да, может быть, скромный королевский замок. На западном холме, где девочкой бегала дочь Годивы, домов было мало. Однако она навсегда запомнила, как каждый месяц или два примечала веселого рыбака с прядью белых волос на лбу, который отчаливал от мыска на южном берегу в долбленой лодочке, сопровождаемый несколькими своими детьми, и все бродили в развалинах, исследуя почву.
Только кто они были и что искали – она так и не узнала.
Завоеватель
1066 год
6 января в год от рождения Господа нашего 1066-й, в праздник Богоявления, знатнейшие лица англосаксонского королевства Англии собрались на островке Торни в непосредственной близости к порту Лондон для участия в чрезвычайных событиях. Явились все: Стиганд, саксонский архиепископ Кентерберийский, весь королевский совет – витенагемот, могущественные горожане Лондона. Они держали двухнедельный пост.
Тем холодным зимним утром не было ничего примечательнее, чем место, где они встретились.
На протяжении поколений островок возле старого брода был населен скромной монашеской общиной. Церковь, посвященная святому Петру, могла вместить только их и небольшой приход. Однако ныне на реке выросло новое святилище. Ничего подобного в Англии не бывало с римских времен. Возведенный на просторном, обнесенном стенами участке, с основанием в форме креста, этот храм из белого камня затмевал даже старый собор Святого Павла на ближнем городском холме. Поскольку монастырь Торни находился к западу от Лондона, он получил название Вест-Минстер,[13] и этой новой достопримечательности предстояло в дальнейшем именоваться Вестминстерским аббатством.
Всего за двенадцать дней до того, в рождественское утро, дряхлый белобородый король Эдуард, делом жизни которого было аббатство, гордо взирал на архиепископа, освящавшего новое здание. За этот праведный труд ему предстояло прославиться под именем Эдуарда Исповедника. Но бдение завершилось. Дело сделано, и он обрел свободу искать себе вечный покой. Этим утром короля Эдуарда погребли в аббатстве, и знатные люди, покидавшие церковь, знали, что к ним обращены взоры всего христианского мира.
О приближении смерти английского короля было известно от папского двора в Риме до скандинавских фьордов. И он не оставил сына. В тот самый миг плели интриги авантюристы Нормандии, Дании и Норвегии, и в каждом монаршем дворе северного мира звучал единственный вопрос: кто примет корону?
Человек, лицо которого скрывал капюшон, безмолвно и неприметно наблюдал за небольшой компанией.
Двое мужчин, закутанных в тяжелые одежды, стояли снаружи, отчасти оставаясь под покровом великого аббатства. Было сказано, что ничто не сокрушит их дружбы, но он в это не верил. Вражда упорна. Дружба не столь надежна. Особенно в подобные времена.
Посыпал снежок; в сотне ярдов от них члены витенагемота пересекали огороженное пространство, направляясь к вытянутому низкому строению на берегу реки, где находились покои усопшего короля и где теперь им предстояло выбрать нового. Река позади волновалась, но вяло, что указывало на скорое изменение течения. Меньше чем в паре миль над грязевыми проплешинами близ большого изгиба реки сквозь падавший снег проступали стены Лондона и длинная деревянная крыша саксонского собора Святого Павла.
Человеку слева было около сорока; он отличался хорошим сложением; волосы поредели, зато золотистая борода знатная. У него, как и у его предка Сердика, переправлявшего рабов с древнего торгового поста, именовавшегося ныне Олдвичем, была широкая грудная клетка; опять же широкое германское лицо с печатью бодрого, уверенного самообладания и острые синие глаза, за сто шагов примечавшие недомер и недовес. Он славился исключительной осторожностью, в которой иные видели достоинство, другие – недостаток. Но ни разу не случалось, чтобы он нарушил данное слово. Единственный его изъян – больная спина, поврежденная падением с лошади, но он гордился тем, что о его частых мучениях знал только самый близкий круг. То был Леофрик, лондонский купец.
Если Леофрик был дороден, то его спутник был настоящим великаном. Хротгар Датчанин нависал над своим саксонским товарищем. Голову покрывала пышная рыжая грива; такая же рыжая борода имела два фута в ширину и три – в длину. Сей громоздкий потомок викингов мог поднять взрослого человека одной рукой, любой на выбор. О его гневных вспышках, когда лицо наливалось краской под стать волосам, ходили легенды. От удара по столу его кулака бледнели могучие мужи; едва звучал его дикий рев, на улице спешно захлопывались двери. Тем не менее сей богатый и властный знатный муж пользовался любовью соседей. Это могло объясняться происхождением. Двумя веками ранее его прапрапрадед снискал репутацию свирепого воина-викинга, не выносившего убиения детей. Его команда «Bairn ni Kel» – «Детей не убивать», – предварявшая каждый набег, приобрела такую известность, что сделалась прозвищем. Пятью поколениями позже его потомков все еще называли семьей Бар-ни-кель. Поскольку он жил на восточном лондонском холме, а торговал с нижней пристани, имевшей название Биллингсгейт, его нарекли Барникелем Биллингсгейтским.
