я еще раз вспомнил французского философа (христианского экзистенциалиста) Габриэля Марселя, утверждавшего, что «настоящее присутствие человека начинается после смерти». Телесная оболочка спадает, и контакт с душой усопшего становится более тесным, более ощутимым.
И Твардовского, и Суркова я ощущаю как двух глубоко несчастных людей. За все наши встречи я не помню ни у одного из них хоть минутной откровенно радостной улыбки или искреннего смеха. И вот как теперь они мне видятся: Твардовский был убежденным коммунистом, но видел все уродливые формы, в которые коммунизм «выродился» в СССР, и по-настоящему от этого страдал. Сурков (моя французская приятельница была совершенно права) верой и правдой служил делу (коммунизму), в которое не верил, и, вероятно, и вправду не спал по ночам. Но ни первого, ни второго судить не могу, да и не хочу.
«Не судите да не судимы будете».
Умозаключение К.Д.Померанцева понятно… Но как же нам-то теперь не судить? Осуждать мы, может быть, и не имеем права, это верно, но вот попытаться понять… Может быть, что-то исправить…
Ведь такие они, «борцы» наши, даже лучшие из них, и были тогда! И кто же, как ни они, активно поддерживали (как Сурков) или своей слишком все же слабой сопротивляемостью подпитывали (даже такие, как Твардовский…) противоестественную, гибельную Систему? Хотя Твардовский сравнительно с другими безусловно все же борец и герой…
Но ладно бы, если только тогда! Ведь все – продолжается! Опять все кивают друг на друга, показывают пальцем вверх – «Они! Подличают, воруют, пример нам всем подают! И нас, и друг друга обманывают! Вот и мы… тоже… Потому что демократия у нас теперь, ей мы служим. Рынок, понимаете ли! Бизнес! Так принято, такая теперь игра. Социализм, видите ли, не оправдал себя. Вот потому и мы… тоже…» И по-прежнему выворачивают себя наизнанку, служа непонятно чему, трепещут не за свое дело, не за человеческое достоинство, не за благо страны, а – за «положение в обществе», «материальное благополучие», «личную безопасность», «верность вождям». И – «грустят». Красиво, благостно «грустят» о «беспределе», о «загубленных талантах», о «падении рождаемости», о «бедной России», о «миллионах беспризорных детей» и о своей горькой жизни, конечно… Грустят и считают себя порядочными, кем-то обиженными, подневольными… Где же настоящие люди, ау?!
И кто же, кто на самом деле враги нашей жизни? – хочется спросить опять и опять. КТО?
И теперь – теперь! в самом конце Второго и в начале Третьего тысячелетия! – Система и не думала умирать! Что-то в конце 90-х позвонила мне Инна Борисова, «крестная мать» «Подкидыша» и долгочитательница «Переполоха», бывшая редакторша того самого легендарного «Нового мира». Позвонила с самыми благими намерениями:
– Нет ли у вас чего-нибудь для нашего журнала?
Она работала теперь в другом журнале, который назывался, если не ошибаюсь, «Новая Россия».
Естественно, есть! Еще бы! У меня всегда есть, что вам напечатать, было бы желание у вас! И так как я в это самое время заканчивал «Поиски Афродиты», хотелось дать именно что-то из этой рукописи – самое свежее! Я и подобрал несколько кусков оттуда, стараясь, чтобы каждый из них выглядел более-менее законченным. Разумеется, я был уверен, что любой кусок сделал бы честь любому современному – тем более российскому! – журналу. Хороший язык, музыка жизни, чистая, поэтическая эротика, внимательность и любовь к жизни – именно то, чего так не хватает нашим людям сейчас…
Поехал в редакцию по названному Инной адресу. Это оказалось огромное здание Агентства Печати Новости со строгой системой пропусков (которую, кстати, обещали вообще отменить в конце 91-го, а на деле она только еще более укрепилась в период «демократии»).
Инна Борисова сильно постарела по сравнению с незабвенными годами времен «Подкидыша» и «Переполоха»: полноватая, седая, почти бабушка (закутанная в какой-то платок), правда, все с теми же светло-голубыми, как и тогда, глазами… В помещении редакции – средних размеров комната с несколькими рабочими столами (то ли за одним, то ли за двумя из них кто-то еще сидел) – Инна предложила мне стул рядом с ее столом, а сама вышла в какой-то закуток и вернулась с двумя чашками чая…
Убогость помещения, какой-то опущенный облик постаревшей женщины, которая была свидетельницей довольно бурных лет моего Начала, этот чересчур «домашний» чай в редакции «нового» журнала периода «наступившей демократии» вызвали во мне ощущение дикой, вопиющей тоски. За такое ли боролись?…
– Ну, что вы нам принесли? – спросила пожилая дама и посмотрела на меня так, словно делает мне огромное одолжение – словно не она мне звонила с просьбой, а я ей, словно мы опять в редакции престижнейшего журнала времен Твардовского, словно я «молодой автор», опять целиком зависящий от нее, обладающей высоким правом пропустить или не пропустить мою выстраданную, мою выпестованную в трудах рукопись «выше» – сначала старшему редактору Анне Самойловне Берзер, потом – может быть… – заведующему отделом, а там, глядишь, и на Редколлегию, и… неужели?! – свят-свят-свят! – к Самому А.Т.Твардовскому…
Боже мой, Боже мой… Да, она тогда «дала ход» моему «Подкидышу», но ведь это же должно было быть естественно, само собой – это же ее работа! – а за «Подкидыш» ее хвалила редколлегия и сам Твардовский! – а потом… А потом она БОЛЬШЕ ГОДА читала мой «Переполох», из-за чего он так и не был тогда опубликован – мы опоздали, ибо дождались событий в Чехословакии… А еще потом она легко, почти и не глядя, отбивалась от моих рассказов, «Путешествия», «Обязательно завтра»… «Вот же они, истинные губители наши, – промелькнуло у меня мгновенно. – Они, бывшие «диссиденты»! Упорно считающие что это их заслуга – наша теперешняя «демократия», – а то, что она на самом деле не «демо…», а «дерьмо…» – вина вовсе не их – в этом они уверены… И Ваксберг наверняка так считает (хотя ведь именно он поставил потом, позже, заслон моей «Высшей мере» в «Литературной Газете»!), и Кондратович покойный считал, что он «все сделал», и Первый зам Главного редактора популярнейшего журнала времен «перестройки» (бывший член редколлегии того же «Нового мира»), лихо уродовавший впоследствии мою «Пирамиду» – этот-то уж тем более был уверен в своей полнейшей непогрешимости…
Ну, те, что теперь в «мире ином», ладно, Бог им судья. Но те, что живы, где? Ответили они за свое предательство или – хотя бы! – осознали ли? Вот и сидящая передо мной седая старая женщина неужели действительно так ничего и не поняла? Все это промелькнуло как-то само собой…
Но, может быть, я ошибаюсь?
Я отдал ей то, что принес. Сказал, что написано у меня очень много. Однако по-прежнему не опубликовано.
