— Я? — сказал Туцци. — Мне это, знаете, безразлично. Пусть это выясняют между собой профессора, если находят это важным. Но, практически говоря…он задумчиво вдавил папиросу в пепельницу и сердито поднял глаза, — кто правит миром — люди с двумя подпорами или с одним?
— Я думал, вы хотите услыхать от меня, как, на мой взгляд, возникают такие мысли.
— Если вы рассказывали мне это, то я вас, к сожалению, не понял, сказал Туцци.
— Да ведь это же очень просто: у вас нет второго подпора, а значит, вы не обладаете принципом мудрости и не понимаете ни слова из того, что говорят люди, обладающие душой. И я поздравляю вас с этим!
Ульриху постепенно становилось ясно, что он в дурацкой форме и в странном обществе высказывает мысли, вполне пригодные для объяснения чувств, которые смутно волновали собственное его сердце. Предположение, что при повышенной восприимчивости переживаемое может хлынуть через край и, отхлынув назад, безгранично и мягко, как водная гладь, соединить чувства со всеми вещами на свете, — предположение это вызвало у него в памяти важные разговоры с Агатой, и лицо его непроизвольно приняло отчасти ожесточенное, отчасти растерянное выражение. Туцци глядел на него из-под полуопущенных век и по характеру ульриховского сарказма как-то почувствовал, что он, Туцци, не единственный здесь человек, чьи «подпоры» не соответствуют его желаниям.
Оба почти не заметили, как долго отсутствовала Рахиль, которую задержала Диотима, чтобы та быстро помогла ей привести себя и комнату в сообразный с болезнью порядок, не строгий, но позволяющий пристойно принять Ульриха. И вот Рахиль пришла сказать, чтобы он не уходил, а еще чуть-чуть подождал, и поспешно вернулась к своей госпоже.
— Все фразы, которые вы мне привели, — конечно, аллегории, — продолжил Ульрих прерванный было разговор, чтобы вознаградить хозяина дома за то, что тот любезно составил ему компанию. — Какой-то язык мотыльков! А когда я смотрю на людей типа Арнгейма, впечатление у меня складывается такое, что они как бы нагуливают себе брюхо, напиваясь этим тончайшим нектаром! То есть, — быстро прибавил он, вовремя сообразив, что нельзя обижать заодно и Диотиму, — такое впечатление производит на меня именно Арнгейм, хотя от него же у меня остается и ощущение, что свою душу он носит, как бумажник, в нагрудном кармане!
Туцци положил на место портфель и перчатки, которые уже взял было, когда вошла Рахиль, и запальчиво ответил:
— Знаете, что это такое? Я имею в виду то, что вы так интересно мне объяснили. Это не что иное, как дух пацифизма! — Он сделал паузу, чтобы его открытие оказало свое действие. — Пацифизм в руках дилетантов несет в себе, несомненно, большую опасность, — прибавил он многозначительно.
Ульрих готов был рассмеяться, но Туцци говорил донельзя серьезно, и связал он сейчас две вещи, которые действительно находились в отдаленном родстве между собой, как это ни смешно связывать любовь с пацифизмом только потому, что и то, и другое производило на него впечатление какой-то дилетантской необузданности. Не зная, что и ответить, Ульрих воспользовался случаем вернуться к параллельной акции: он возразил, что она-то ведь сейчас идет как раз под лозунгом «Действовать!».
— Это типично лейнсдорфовская идея! — пренебрежительно сказал Туцци. Помните последнее совещание здесь у нас незадолго до вашего отъезда? Лейнсдорф сказал: «Пусть что-то произойдет!» К этому теперь все и сводится, это и называют теперь лозунгом «Действовать!». И конечно, Арнгейм пытается просунуть сюда свой русский пацифизм. Помните, как я предостерегал вас от этого? Боюсь, меня еще вспомнят! Нигде внешняя политика так не трудна, как у нас, и я уже тогда говорил: кто сегодня берется осуществлять фундаментальные политические идеи, в том должно быть что-то от банкрота и преступника! — На сей раз Туцци разошелся, потому, наверно, что в любой миг Ульриха могли позвать к его супруге, или потому, что не хотел остаться в этой беседе единственной поучаемой стороной. — Параллельная акция вызывает международное недоверие, — сообщил он, — и ее внутриполитический эффект — ведь ее считают и антигерманской и антиславянской — отзывается на внешней политике. Но чтобы вы вполне уяснили себе разницу между дилетантским и профессиональным пацифизмом, я вам кое-что объясню. Австрия могла бы предотвратить любую войну, минимум на тридцать лет, вступи она в Entente cordiale![2]
И по случаю императорского юбилея она, конечно, могла бы сделать это с неслыханно красивым пацифистским жестом и притом заверить Германию в своей братской любви, предоставив той следовать за собой или не следовать. Большинство наших народностей было бы воодушевлено. Благодаря дешевым французским и английским кредитам мы могли бы усилить свою армию так, что Германия не испугала бы нас. От Италии мы бы избавились, Франция без нас ничего не смогла бы поделать. Одним словом, мы были бы ключом к миру и войне и вершили бы большую политику. Я не выдаю вам этим никакой тайны: это простая дипломатическая выкладка, которую может сделать любой торговый атташе. Почему же ее нельзя реализовать? Непредвиденности при дворе: там настолько терпеть не могут е. в.,[3] что сочли бы непристойным идти на это. Монархии сегодня в невыгодном положении, потому что отягощены пристойностью! Затем непредвиденности так называемого общественного мнения — тут я перехожу к параллельной акции. Почему она его не воспитывает?! Почему его не учат объективно смотреть на вещи? Поймите, — но тут рассуждения Туцци утратили убедительность, и в них почувствовалась скрытая печаль, — этот Арнгейм действительно забавляет меня тем, что он пишет! Не он первый занимается такими вещами, и как раз вчера, когда я долго не засыпал, у меня было время подумать об этом. Всегда были политики, которые писали романы или пьесы, например Клемансо, не говоря уж о Дизраэли, Бисмарк — нет, но Бисмарк был разрушитель. А поглядите на этих французских адвокатов, что теперь у власти, — позавидуешь, да и только! Политические хапуги, но советы и директивы дает им прекрасный профессиональный дипломатический корпус, и все они когда-то самым бессовестным образом писали пьесы или романы, по крайней мере в молодости, да и поныне пишут книги. По-вашему, эти книги чего-то стоят? По-моему, нет. Но клянусь вам, вчера вечером я подумал: наша дипломатия что-то теряет, оттого что не создает книг, и я вам скажу — почему. Во-первых, дипломат, точно так же, как спортсмен, должен, конечно, согнать жирок. А во-вторых, это повышает общественную безопасность. Знаете ли вы, что такое европейское равновесие?..
Их прервала Рахиль, пришедшая сообщить, что Диотима ждет Ульриха. Туцци велел подать себе пальто и шляпу.
— Если бы вы были патриотом… — сказал он, влезая в рукава поданного Рахилью пальто.
— Что бы я тогда сделал? — спросил Ульрих и посмотрел на черные зрачки Рахили.
— Если бы вы были патриотом, вы бы как-нибудь обратили внимание моей жены или графа Лейнсдорфа на эти трудности. Я не могу: в устах мужа это произведет впечатление мелкотравчатости.
— Но ведь меня никто не принимает здесь всерьез, — спокойно возразил Ульрих.
— Не говорите! — с оживлением воскликнул Туцци. — Вас не принимают всерьез в таком же смысле, как других, но уже давно все очень боятся вас. Опасаются, что вы можете дать Лейнсдорфу какой-нибудь совершенно сумасшедший совет. Знаете ли вы, что такое европейское равновесие?! — настойчиво повторил дипломат.
— Более или менее, наверно, знаю, — сказал Ульрих.
— Тогда вас можно поздравить! — раздраженно и огорченно сказал Туцци. Никто из нас, профессиональных дипломатов, этого не знает. Это то, чего нельзя нарушать, а то все набросятся друг на друга. Но чего именно нельзя нарушать, никто точно не знает. Припомните-ка, что творилось вокруг вас в последние годы и творится поныне: итало-турецкая война, Пуанкаре в Москве, багдадский вопрос, военная интервенция в Ливии, австро-сербские трения, адриатическая проблема… Это равновесие? Наш незабываемый барон Эренталь… но не буду вас больше задерживать!
— Жаль, — заверил его Ульрих. — Если европейское равновесие можно понимать так, то в нем наилучшим образом выражается европейский дух!
— Да, это-то и интересно, — ответил Туцци с покорной улыбкой уже в дверях. — И в этом смысле нельзя недооценивать духовный результат нашей акции!
— Почему вы этому не помешаете?
Туцци пожал плечами.
— Когда у нас чего-то хочет человек, занимающий положение его сиятельства, выступать против этого нельзя. Можно только быть начеку!
— А вы как поживаете? — спросил Ульрих, когда Туцци вышел, маленькую черно-белую провожатую, которая повела его к Диотиме.
17
Диотима переменила круг чтения
