От замка нас отделяли две ночёвки, когда на одном из постоялых дворов случилась знаменательная встреча.
Оборвыш стоял снаружи, у входа, кутался в женский платок и жалобным голосом просил: «Услужить господам, хоть лошадь почистить, хоть дырку зашить, всё за медную монетку». Молча удивившись, как хозяин гостиницы терпит под боком назойливого мальчишку, я прошёл было мимо, но в последний момент оглянулся.
Оборвыш, воодушевлённый моим вниманием, загнусавил живее:
— Господин, возьмите в услужение, всё умею, хоть лошадью править, хоть дырку зашить…
Почему-то ему казалось, что зашивание дырок есть главная и насущная потребность всех в мире господ.
Да, вид он имел скверный. Отощал, глаза ввалились; во время нашей последней встречи он выглядел тоже неважно, но всё-таки куда здоровее.
— Я ещё и петь могу, — пробормотал парнишка, умоляюще заглядывая мне в лицо. — Возьмите в услужение, добрый господин, не пожа…
Его глаза округлились. И он меня тоже узнал.
— Привет, — сказал я небрежно. — Кливи, или как тебя там…
Тощее личико болезненно сморщилось, будто Кливи Мельничонок собирался зарыдать.
— Это кто? — спросила за моей спиной Алана.
Кливи всхлипнул и протянул мне свои руки — ладонями вверх.
Обе ладони были в старых шрамах и в свежих пузырях. Как будто Кливи вот уже полгода ловил рыбу в кипятке.
* * *
Чужие монеты жгли его, будто огонь. Как, впрочем, и было сказано.
Ничего другого он не умел. Всякая честная работа, за которую он с горя брался, выходила ему боком; его гоняли и били, с голодухи он снова принимался воровать, обматывал руки тряпками и даже однажды купил себе кожаные перчатки. Ничего не помогало; всякий раз, когда его рука касалась чужого кошелька, он едва удерживал крик боли, и, даже если везло, неделю после этого не мог «верите — даже справить по-человечески нужду». Руки покрылись ожогами — работник из него стал совсем уже никудышный, никто его не нанимал, никому он не был нужен, он зарабатывал жалобными песнями на ярмарках, но, во-первых, народ нынче на жалобное не падок, а во-вторых, его снова стали гонять, потому что разрешения «на нищенство» у него нету…
Всё это он рассказал взахлёб, когда, заплатив хозяину две монетки, я устроил его на ночлег в сарае для сена. Кливи был счастлив по самую крышу — отогревшись и поужинав, он уверовал в собственную счастливую судьбу и, радостно улыбаясь, сообщил мне:
— А тот, помните, Ахар… По кличке Лягушатник… Одноглазый. Которому смерть через месяц… Так через месяц и закопали. Утопился, говорят, по-глупому, в луже, с коня упал и захлебнулся, и вроде трезвый был… Каково — в луже-то утонуть?!
Мне показалось, что мягкая ледяная рука приятельским жестом погладила меня по спине.
— Назначено так, — сказал я глухо. — Назначено было через месяц — он и в миске утопился бы, будь спокоен…
Кливи поскучнел. Губы его горестно поджались.
— Назначено… А тут с голоду подыхай…
И он уставился на свои несчастные руки.
Я раздумывал.
Хотя, собственно, и думать-то было не о чем. Если судьба расщедрилась и послала мне Мельничонка — значит, какие-то резоны у судьбы имелись…
— Поедешь со мной, — сказал я мягко.
Кливи оторвал взгляд от своих ожогов. Заглянул мне в глаза — сперва недоверчиво, потом радостно, потом подозрительно:
— Так ведь… Это… А вам когда помирать-то?
Славный мальчик. Добрый и непосредственный.
* * *
Больше всего я боялся, что на подъёмном мосту нам встретится свинья.
Казалось бы, глупость, но всю последнюю перед возвращением ночь мне снилась эта жуткая картина: молодая жена впервые видит замок благородного мужа, подъёмный мост навеки опущен и посреди проезда стоит немыслимых размеров свинья, которую не сдвинуть с места без хорошего заряда пороха…
Я проснулся в холодном поту.
Мы добрались до замка к полудню; как только за деревьями показались башни, я оседлал лошадь и поскакал вперёд.
Свиньи не было. На покосившихся стенах лежал снег, белая блестящая маска скрывала от посторонних глаз щели и выбоины, скрадывала ветхость и запустение; во внутреннем дворе стояла вечная осень, было слякотно и грязно, и мощно воняло навозом.
— Итер! Итер!!
Через час, когда карета въехала на подъёмный мост, свинью уже резали. По всему замку носились нанятые в деревне горничные и слуги, в покрытой пылью кухне развели огонь; молодой муж выехал навстречу жёнушке на белой как снег, молодой кобыле.
Алана осторожно выглянула из-за бархатной занавески. За моей спиной ждал приговора замок — дряхлая развалина, обиталище призраков…
Я боялся, что она скажет: «И это — твердыня Рекотарсов?!»
— Как красиво, — шёпотом сказала Алана.
* * *
Отсюда, с пригорка, посёлок выглядел игрушкой — белые крыши, сизые ниточки дыма над крышами. Дни стояли слишком холодные, слишком суровой обещала быть зима, во всём посёлке топились печки.
И только над крышей дома на пригорке небо было девственно чистое и прозрачно-голубое. Чонотакс Оро не разводил огня.
— Я… это… Господин Ретано, я магов-то боюся, можно, я во дворе пережду?
Кливи согрелся, пока мы поднимались в гору, и бесстрашно подставлял розовое лицо царствующему на пригорке ветру.
— Нельзя, — сказал я сухо. — Мужик он хороший, бояться нечего, о тебе же думаю, дурья башка!
Я врал. Как раз о Кливи я совершенно не думал, а думал исключительно о себе.
Калитка даже и не думала запираться. Во дворе было пусто — ни собаки, ни дров, ни вообще признаков ведения хозяйства… Хотя дрова Чонотаксу и не нужны…
— Тут никто не живёт, — радостно сообщил Кливи. — Съехал, видать, ваш маг-то…
Будто в ответ на его слова пронзительно скрипнула входная дверь. Я был готов к встрече, но всё равно вздрогнул.
— Входите, — сказал Черно.
Он был завернут в лохматую шубу до пят, но голова его, вызывающе нагая, ловила глянцевой поверхностью отсветы зимнего дня. Чёрные, малость сумасшедшие глаза глядели безо всякого выражения; я невольно вспомнил хватку холодной руки в глубинах замшевого мешочка.
Мы вошли, причём Кливи пришлось тащить едва ли не силой.
Внутри огромного дома было даже холоднее, нежели снаружи. В уже знакомой мне зеркальной комнате потолок покрыт был инеем, а сами зеркала подёрнулись изморозью, красиво и жутковато. Кливи начал дрожать — всё сильнее и сильнее, вроде бы от холода, хотя щёки у него горели, как манишки снегирей.
— С возвращеньицем, Ретано.
Чонотакс уселся, похожий в своей шубе на лесное чудовище из детской сказки. Из объёмистых рукавов вынырнули тонкие белые руки; Черно Да Скоро сплёл пальцы и упёрся локтями в колени, чтобы было куда водрузить чисто выбритый подбородок.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
