похолодела от ужаса, здесь, в церкви, на глазах у всех, нет, это невозможно, угол кабинки защищал ее от глаз благочестивых прихожанок, дожидавшихся своей очереди, как ослушаться падре? она повернулась другим боком, чтобы прикрыть грешную руку, какое богохульство, но угроза святого отца окончательно сломила ее сопротивление.
— Показывай, дочь моя. Чтобы спасти тебя от геенны огненной, я должен знать, что именно я прощаю.
— Вот так.
— Но ты, наверно, раздеваешься? Где это происходит? В туалете?
— В постели.
— Ты спишь без трусиков?
— В ночной рубашке.
— Видишь, сама себе создаешь все условия. Ты что-нибудь вставляешь?
— Я не понимаю, падре.
— Продолжай, продолжай, не останавливайся. Я тебя спрашиваю, вводишь ли ты какой-нибудь предмет, похожий на мужской член: бутылку, банан или что-нибудь иное?
— Только палец.
— А он тебе ничего не засовывает?
— Падре! Что вы говорите!
— Не ласкает тебя языком?
— Нет…
— Разве он тебя не ласкает, когда целует, он ведь трогает тебя, твою грудь, например, да?
Ольвидо с трудом шептала «нет», «нет», ей было страшно, какой ужас, в церкви, она больше не могла, сейчас у нее начнется, какой стыд, как страшно!
— Падре, я больше не могу, сейчас…
— Не смей останавливаться! Не смей говорить, что он тебя ни разу так не трогал!
Рука дона Серхио точным жестом сжала ее левый сосок, Ольвидо закричала не своим голосом, она погибла, лучше уж вечное проклятие, двери рая навсегда закрыты для нее, спасение невозможно.
— Дочь моя, что с тобой?
— Вы, вы…
Она вскочила на ноги, красная как рак, к счастью, осторожность в последний момент не изменила ей, и крик, рвавшийся под своды церкви, застрял под сводом нёба, ни одна свеча не колыхнулась, увидев, что Ольвидо встала с коленей, женщины в очереди решили, что таинство завершилось, потупя голову, к кабинке исповедальни приближалась следующая прихожанка, чтобы сменить Ольвидо у занавески.
Ольвидо воспользовалась этим, чтобы сбежать от истязавшего ее садиста, тяжело дышавшего в своей кабинке, ее нервы были напряжены до предела, немыслимо, что же это такое? У купели она осенила себя крестным знамением, постояла у дарохранительницы, глядя на огонек лампады, и решила, что хоть она и грешница, но все же имеет право на новую встречу со своим богом. У исповедальни, на которой написано имя надре Деси-дерио, нет очереди, его считают впавшим в детство старикашкой, он глуховат, люди боятся кричать во весь голос о своих грехах, Ольвидо решилась.
— Я согрешила против седьмой заповеди, святой отец, у меня есть жених, мы не совершили ничего плохого, но ночью, когда я бываю одна, я себя трогаю, пока не наступает наслаждение, я хочу сказать…
— Успокойся, деточка, успокойся, меня не интересуют подробности. Ты очень любишь своего жениха?
— Больше всех на свете.
— А бога? Ты ведь любишь бога? Почти так же, как своего счастливого избранника?
— Я хочу любить бога еще больше, падре.
— Прекрасно, успокойся, детка, бог — это любовь, земная любовь — отражение любви божьей. Когда люди любят друг друга, их любовь угодна богу, помни об этом и постарайся укрепиться в этой вере.
— Но ведь я совершаю смертный грех, падре.
— Да, конечно, но не надо драматизировать, блюди свою чистоту, девственность — лучший подарок жениху в день свадьбы, поменьше занимайся мастурбацией…
— Мне иногда трудно устоять.
— Еще бы, в твоем возрасте, послушай, ты умеешь прыгать со скакалкой? Да? Вот и прыгай, боксеры всегда тренируются до седьмого пота, потом холодный душ, и ты увидишь, что станет намного легче бороться с искушением. Договорились?
— Я ношу власяницу.
— Сними немедленно! Все эти штуки хороши для монахов. Когда ты причащаешься, твое тело — храм божий, оно должно быть чистым, открытым, без ран, выбрось власяницу на помойку и не волнуйся. Ну, пока, деточка, до свидания. Приходи, когда захочешь.
— А епитимья?
— Какая еще епитимья?
— Наказание за грехи.
— Хорошо, хорошо, сплетешь веночек из полевых маргариток и положишь его к ногам Пречистой девы, она очень любит маргаритки.
— Но маргаритки уже сошли, падре.
— Слушай, не дури мне голову, нет маргариток, сплети из герани.
15
В Понферраде бывает мало приезжих, офицеры, иногда служащие газогенераторного завода, транспорта нет, ставь машину, где хочешь, поэтому, когда Уильям Уайт припарковал свой «хамбер» у главного входа в «Доллар», чуть ли не касаясь крыла «мерседеса-бенц», ассоциирующегося у всех с немецкими инженерами с рудников «Эль-Эхе» — на других машинах они не ездили, — сердце у меня ёкнуло, предстояла малоприятная встреча.
— Вы знаете, чья это машина?
— Of course[20]. Прекрасная машина, друг мой.
Он постоянно демонстрировал свое восхищение немецкими товарами.
— Можно заехать позднее, когда они уйдут.
— Точность — вежливость королей, Хосе. Мы в нейтральной стране, а не на поле боя, так что не надо волноваться, борьба, которую мы здесь ведем, называется свободной конкуренцией в рамках рыночной экономики, я имею в виду черный рынок.
— Тем более нам не нужна эта встреча.
— Напротив, поскольку мы не предпринимаем никаких мер предосторожности, им и в голову ничего не придет.
В домике у дороги в Карраседо у нас было достаточно времени, чтобы поговорить на разные темы, Англичанин был спокойным и серьезным человеком, при этом достаточно сердечным, и все же что-то мешало мне, мои впечатления и ощущения нельзя было назвать противоречивыми, как это бывало со мной в ранней юности, скорее, их было слишком много и с каждым днем становилось все больше, события развивались с неимоверной быстротой, у меня не хватало времени осмыслить их, задуматься над собственной жизнью, я видел ясно только конечную цель, моей путеводной звездой была Ольвидо, из разговоров с Англичанином я понял, что должен буду заменить его на каких-то участках работы, пока еще неизвестно, на каких именно, со временем узнаешь то, что тебе следует знать, Кармен Дешевка, забыл, он не велит называть ее так, Кармен поместила меня в большой солнечной комнате, чудо, а не комната, окна выходят в сад и на птичий двор, шкаф слишком большой, вещей у меня очень мало, а книг вообще нет, так что книжные полки стоят пустые, он производит впечатление культурного человека из обеспеченной семьи, пианино, фотография Мод, воспоминания о Честере, он всегда говорил о Честере с тоской, которая почему-то напоминала мне о моей ущербной биографии, я интуитивно чувствовал, что за его меланхолией что-то скрывается, в силу своего романтизма я полагал, что это может быть любовь к другой женщине, имя которой никогда не называлось; в военных вопросах картина намного яснее, союзники победят и точка, хотя он отдавал должное техническим
