— Слушай, — говорит Витька, и у него смеются глаза; в зыбком свете костра они кажутся не разноцветными, а черными, — вспомни ты «Конька-горбунка», если уж про Маугли вспомнил. «У крестьянина три сына. Старший умный был детина. Средний был и так и сяк. Младший вовсе был дурак». Он, конечно, самый умный оказался, но это неважно. Почему они такие разные? У одного ведь крестьянина… А нас с Леркой возьми. У нее по арифметике пятерки, задачки, как семечки, грызет, а я, бывает, аж посинею, пока решу. Думаешь, она больше меня арифметикой занималась? Ничего подобного. Или вот по музыке. Она на пианино дрынкает, а я только на пении рот открою, Марья Константиновна в сумочку за валерьянкой лезет. Так прямо и говорит, что у Лерки к музыке природные способности, а мне слон на ухо наступил. Если б это от одних только людей зависело, завтра все стали бы хорошими и передовыми, кому охота плохим жить! Все в космонавты записались бы…
— Не… — замотал головой Жека. — Мой батька так на своем автокране и остался бы. Ни фига мы еще не знаем, чтоб в этом разобраться. Тут и от природы, и от этих самых генов, наверно, и от людей. Но вот Пушкиным, Циолковским либо Репиным, это, по-моему, народ родиться. Потому что вон сколько всяких людей — и поэтов, и ученых, и художников. А Пушкин — один. И Циолковский — один. И Репин…
— Ну, ладно… — Лера прикусывает губу. — Пушкин, Репин, Циолковский… Но ведь это так просто: не красть, не подличать, не обижать слабых, не жить чужим горбом, не рвать себе куска пожирней… Ведь для этого вовсе не нужно быть гением, нужно быть просто человеком. Самым обыкновенным. Почему есть люди, которые не хотят быть людьми? Неужели не настанет время, когда на земле не будет ни одного «дяди Клавы»? Ни одного подонка, предателя, фашиста?!
— Обязательно настанет, Лера, обязательно! — Отец вошел в освещенный круг — мы даже не заметили, когда он вернулся, — сел на корточки и протянул к огню руки. — Это будет время прекрасных людей. Они и тогда, наверно, будут разными: умными и недалекими, красивыми и не очень, спокойными и вспыльчивыми… Но всех их объединит самое замечательное человеческое качество — доброта. Ты сможешь подойти к любому человеку, ты впервые в жизни увидишь его и ничего не будешь о нем знать, кроме главного — это хороший человек. Люди не свалились с луны, люди живут на земле тысячи и тысячи лет. От того первобытного человека, который жил в пещере и ел сырое мясо, до нас — дальше, чем до самой далекой звезды. Но разве назовешь людьми тех дикарей, что придумали душегубки и Майданек, делали абажуры из человеческой кожи и сбросили атомную бомбу на Хиросиму?! Вот ведь какая штука получается… Мир, в котором мы живем, меняется куда быстрее, чем мы сами, и ни сверхзвуковые самолеты, ни телевидение, ни атомные электростанции, ни умнейшие машины и станки, какие только создало человечество, сами по себе никого еще не сделали счастливым, умным, добрым, честным. Они служат добру или злу одинаково равнодушно. А людей делают счастливыми и несчастными другие люди. Мир всегда разделяла баррикада, по одну ее сторону те, кто хочет, чтоб все были братьями, а по другую — те, кто мечтает превратить людей в рабов, кто хотел бы заграбастать всю землю. И битва между ними идет тысячи лет. Но никогда еще на земле не было столько прекрасных людей, как сейчас, и с каждым годом их становится все больше. Худо, неуютно возле них всякой нечисти. Она приспосабливается, пятится в свои норы, и вымирает в них, как вымерли мамонты…
Костер догорал. Из-под раскаленных угольев еще вырывались хлипкие языки пламени, но по краям они уже затягивались золой. Возле палатки чернела груда хвороста, — но никому не хотелось за ним подниматься. Было тихо, ночная темень все туже и туже стягивала кольцо.
— И коммунизм наступит не тогда, когда у нас будет много машин, у нас их и теперь немало, и не тогда, когда молочные реки потекут в кисельных берегах, а когда на земле не останется ни одного плохого человека. Потому что коммунизм — это, прежде всего, хорошие люди, а уже потом — все остальное.
Отец потирал над костром озябшие руки. Ростик сгорбился, уткнув подбородок в колени. Жека и Витька лежали головами друг к другу, опершись на локти. Лера свернулась калачиком, у нее были закрыты глаза.
Я тоже закрыл глаза. И увидел перед собой баррикаду. Она пересекала весь земной шар, как черный обруч меридиана на глобусе. Мы стояли за этой баррикадой, плечо к плечу, — отец, Лера, Витька, Ростик, Жека, Казик, я, миллионы и миллионы людей. Белых, желтых, черных. Всех национальностей, какие только есть на свете. А по другую сторону баррикады жались всякие подонки. Белые, желтые, черные, в полоску, в крапинку… И мы — не мальчишки, а солдаты. Потому что любому гаду когда-то было тринадцать лет, и, может, он стал бы совсем другим, если бы еще тогда с ним беспощадно сражались его товарищи.
Набив свою трубку, отец прикурил от уголька. Усмехнулся.
— Что ж вы плот без охраны бросили? Сколько сейчас? Ого, без малого двенадцать. Тима, Виктор, заступайте на вахту. В три вас сменят Жека и Ростик, общий подъем в шесть, завтра у нас горячий день. Пароль: «Костер», отзыв: «Звезда». Все. Перекусить вы мне что-нибудь оставили или сами все слопали?
— Оставили, — глухо ответила Лера. — Сейчас подогрею.
…Посвечивая фонариками под ноги, идем с Витькой на вахту. «Собачья вахта» — так ее называют моряки, с двенадцати до трех больше всего спать хочется. Да ладно уж, в крайнем случае окунемся.
От плота на сушу мы перекинули доску. Точно помню. Но где она? А где сам плот?
Тонкие лучи фонариков обегают заливчик, дробятся на дегтярной воде.
Нету нашего плота.
Исчез.
Испарился.
Улетучился.
— Сюда-а! — отчаянно кричим мы с Витькой и сами бежим к палатке.
ПОЖАР
Ростик и Жека выхватили из костра горящие головни. Смоляки коптили, как неисправные керогазы, но света давали побольше наших фонариков. Желтые вытянутые языки дрожащими пятнами легли на воду, и мы столпились у берега, словно надеялись рассмотреть следы «Кон-Тики-2» или того, кто похитил наш плот.
Что его угнали, в этом мы не сомневались. Швартовался Витька. Никто лучше его не умел вязать хитрые морские узлы; уж коль они удержали плот во время грозы, когда взбесившаяся река, казалось, вот-вот в клочья порвет канаты, то теперь… В узкой бухточке почти не ощущалось течения. Жека бросил на середину кусок коры, и, освещенная факелами, она покачивалась на месте. Даже если бы мы не привязали плот к вербам, сам он уплыть отсюда никак не смог бы.
— Интересная история… — озадаченно проговорил отец.
Мы подавленно молчали.
— Это они! — Ростик кивнул в сторону косогора, на котором стоял дом «дяди Клавы». — Ну, я им, гадам, сейчас… — И серой тенью нырнул под вербу.
Отец в два прыжка догнал его и притащил назад.
— Еще чего не хватало! — сердито проворчал он. — Доказательства у нас есть? Никаких. А без доказательств, сами видели, как с ними разговаривать. Да и не они это, может… Какой им смысл? Если бы мы их уже на чистую воду вывели — другое дело, хоть как отомстить постарались бы. Но мы ведь еще ничего не сделали… Нет, с нами задираться Боровикам никакого расчета нету.
— Африкану расчет не нужен, он и без расчета любую пакость сделает! — рвался Ростик. — Плохо вы его знаете…
— Хватит! — прикрикнул отец. — Давайте лучше решать, что делать. Видимо, нужно подождать до утра, в такую темень вести поиски бессмысленно.
— Его до утра черт-те куда уволочет, — хмуро бросил Жека. — Ищи-свищи…
— Не думаю, — пожал плечами отец. — Разве что кто-то будет управлять. Река здесь извилистая, если пустили по течению, обязательно где-то близко к берегу прибьется. Что у нас там осталось?
— Все… — упавшим голосом произнесла Лера. — Продукты, рюкзаки с одеждой и обувью, аптечка, паяльная лампа, бензин… Никто ведь не думал…
— М-да… — запыхтел трубкой отец. — Ну, что ж, утро вечера мудренее. Дежурство за ненадобностью отменяется, пошли к палатке. А то и ее утащат.
— Постойте! — Витька не принимал участия в разговоре. Вооружившись фонариком, он ползал на брюхе по песку. — Ростик прав — это сделал Африкан. У меня есть доказательство.
— Да ну?! — Мы чуть не навалились на него всей гурьбой. — Какое?
— Вот какое! — Витька посветил себе на руку, и мы увидели выпуклую черную пуговицу, облепленную блестками песка. — Это пуговица с куртки Африкана. Видите, на ней рисунок, как на футбольном мяче, только у него такие пуговицы на куртке.
— Нат Пинкертон, — сказал я и пробежал пальцами по своим пуговицам, как по клавишам баяна. — Шерлок Холмс…
— Ну-ну… — Витька сжал кулаки. — Кто еще?
— Майор Пронин! — Я просто не мог остановиться. — Комиссар Мегрэ! Спасибо за находку, а то я думал, что так и придется без пуговицы щеголять. А может, это я угнал плот?
