Я только успела произнести ее имя, и это подействовало как стартовый выстрел — Кларисса напустилась на меня со всем присущим ей темпераментом:
— Вилли, я убью тебя! Просто убью, если ты еще хотя бы раз вздумаешь действовать у меня за спиной, принимать за меня какие-то там решения, не посоветовавшись сначала со мной! Господи, я проснулась сегодня утром, и Салли мне выкладывает: «Не волнуйся, Вилли скоро приедет, мы с ней разговаривали сегодня ночью, и она обещала». Да я чуть не угрохала его на месте!
В трубке я услышала шум хлопнувшей двери и представила себе бедного Салли, с красным от злости лицом выскочившего из квартиры. А Кларисса продолжала:
— Неужели ты думаешь, я не попросила бы тебя приехать, если б хотела? Как ты до сих пор не поняла, что мне не надо, чтобы со мной нянчился тот, кому сейчас хуже меня? И с чего ты вообще взяла, что мне нужен какой-то там вонючий покой?! И кто дал тебе право решать за меня? Кто дал тебе это вонючее право?!
Трудно, очень трудно было мне сохранять спокойствие во время этой ее яростной рулады, но когда представила себе Клариссу, маленькую, худенькую, бледную, со сморщенным от злости личиком, я, стиснув зубы, только и могла сказать:
— Может, я имею такое право, потому что являюсь твоей лучшей подругой? А может, потому, что хотела утешить Салли, который находится на грани срыва? А может, просто потому, что я нужна тебе?.
— Ты не нужна мне! У меня все отлично!
— Все ясно. Гомеопатия, — сказала я. — Я завтра же приеду, и ты меня не остановишь. — Я свесила ноги с постели и вдруг почувствовала такую слабость, что улеглась снова.
А Кларисса чуть ли не прошипела мне в трубку:
— Вильгельмина Аптон! Я тебя очень люблю. Ты моя лучшая подруга, но если ты не послушаешься и соберешься ехать сюда в твоем нынешнем состоянии, то я вынуждена буду рассказать Ви кое-что такое, чего ты, возможно, не хочешь, чтобы она знала. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду, дорогая моя мисс «Аудиодидакт»?
От этих ее слов меня еще больше замутило, голова вконец разболелась, и язык пересох.
— Ты не посмеешь, — сказала я.
— Еще как посмею, — мрачно отозвалась Кларисса.
— Нет, не посмеешь, — повторила я, хотя была уверена в обратном.
Речь шла о единственной подробности, о которой я никогда не рассказывала Ви и о чем знала только Кларисса, — о том, как в колледже, переняв у Клариссы ее расточительность и по уши увязнув в долгах, я затеяла маленький теневой бизнес под названием «Аудиодидакт», заключавшийся в написании академических работ. Выглядело это следующим образом. Любой богатый бездельник мог дать мне аудиокассету, на которую он бездумно наболтал первое, что пришло ему в голову, по теме его курсовой или дипломной работы, и я давала толкование этим бредням, вникала в суть вопроса, проводила необходимые исследования и, в сущности, писала за этих людей их работы. Только один раз, когда писала для какой-то хоккейной звезды, я получила тройку и мне пришлось вернуть деньги. Я прославилась на всю округу, о моем бизнесе раструбили по пяти колледжам, и народ искренне считал его законным. Только Ви моей затеи не оценила бы. Это было бы самым горьким разочарованием ее жизни. «Я не могу обеспечить тебя деньгами, Солнышко, — всегда говорила она, — но ты можешь получить от меня мозги и нравственные устои». И то и другое не очень-то вязалось с моим бизнесом, и я точно знала: она мне этого не простит, а узнав, всю жизнь потом будет смотреть на меня совсем другими глазами. Я боялась разбить и ее, и свое сердце.
— Кларисса! Это что, гнусный шантаж?
— Ага. Да ладно. Конечно, я этого не сделаю. Только пусть о тебе заботится Ви, а обо мне Салли. Все. Я перезвоню тебе позже, а то у меня рожа намылена. — И она брякнула трубку.
Чувствовала я себя отвратительно, и было обидно, что я не могу поехать к Клариссе. С другой стороны, ко мне пришло какое-то облегчение. Я снова уснула и, проснувшись в четыре часа дня, поняла, что у Ви не иначе как выходной — поняла это по шуму пылесоса и по тому, как труба его тыкалась из коридора в мою дверь. Очень раздражали птицы за окном. Когда Ви выключила пылесос, чтобы переместиться с ним куда-то, я услышала, как она хихикает себе под нос.
— Что смешного? Думаешь, ты очень умная? — крикнула я.
Дверь открылась, и в комнату просунулась голова моей матери.
— Конечно, — ответила она и вдруг, увидев ворох подушек и меня, несчастную, больную и жалкую, на постели, воскликнула: — Господи! На кого ты похожа? Жуть!
— Спасибо, — сказала я.
Ви подошла к моей постели и села рядом.
— Тебе нехорошо? — Она тут же унюхала запах перегара и помрачнела. — Ой, Вилли!.. Ты что, пила? С какой стати? Ты же знаешь, тебе нельзя.
— Из-за Комочка?
— Ну да.
— Ну допустим, знаю. Вернее, не знаю. — Я соображала, сказать ей или не сказать, что это, по-моему, бесполезно, что я не готова быть матерью, что мне, наверное, надо забыть о Комочке и кое о чем позаботиться. Далее взгляд мой упал на крест у нее на груди, и какой-то чертик внутри подстегнул меня ехидно поинтересоваться: — Кстати, как прошла ночь, Ви? Все удалось?
Мать изогнула бровь и поджала губки.
— Великолепно, — сухо сказала она. — Уж точно не как тебе.
Я вспомнила Фельчера и поморщилась.
Потом я вспомнила про Клариссу, про полупьяный разговор с Салли…
— Ви, мне надо с тобой поговорить, — объявила я. — Я звонила Клариссе.
Лицо матери как-то сразу посветлело и помолодело, мешки под глазами разгладились, и она сейчас выглядела на свои сорок шесть.
— Ну как там она, моя маленькая Кларисса? — В ее голосе звучала нежность.
Я раздумывала над ответом, раздраженно прислушиваясь к голосам на улице. Они мешали мне сосредоточиться, целая толпа туристов — по меньшей мере четверо мужчин явно спорили, по меньшей мере один ребенок плакал, а две женщины что-то выговаривали друг другу. Меня это не удивляло — в августе здесь не бывает счастливых туристов, в августе сюда приезжают все остальные: сердитые, расстроенные, обиженные, занудливые — одним словом, какие угодно, только не счастливые. Еще в августе всегда приезжают бостонские фанаты. Я подождала, когда эта толпа пройдет, и сказала:
— Она прекратила лечение антителами, Ви. Ну помнишь, я тебе говорила?
Мать изменилась в лице.
— Как это? Почему?
Я села на постели.
— Кларисса увлеклась гомеопатией, и у нее сейчас большие проблемы.
Мать нахмурилась, размышляя о чем-то, затем сказала:
— И о чем она только думает?!
— Не знаю. По-моему, ни о чем. Салли просил меня поскорее вернуться в Сан-Франциско и помочь ему ухаживать за ней. По-моему, он дошел до ручки и на грани срыва. Я что-то побаиваюсь за него.
— Ну и чего же ты ждешь? Надо ехать. — Она потянула с меня одеяло.
— Знаю, что надо, но не все так просто. Сегодня утром я звонила Клариссе — она не хочет, чтобы я приезжала. Разозлилась даже. Сказала, что я буду мешать ей, велела оставаться дома, потому что я, видите ли, сама нуждаюсь в заботе. В твоей заботе. Сказала, что я не помощницей ей буду, а обузой.
Мать теперь снова выглядела постаревшей — лицо обрюзгшее, в каких-то рытвинах.
— Ой, Солнышко, что же делать? Я считаю, ты должна быть с ней, хотя она, конечно, права. Прямо сейчас тебе ехать не надо, ты же сама нездорова. К тому же если ты уедешь, так и не узнав, кто твой отец, и зная только, что он здешний, то у тебя в голове сложится пунктик насчет Темплтона — на каждого знакомого мужчину из здешних ты будешь думать, что он твой отец. Начнешь ненавидеть родной город, и тебя сюда потом вообще на аркане не затащишь. А нам ведь такого не надо, правда же?
— Ну да. Я и так-то вряд ли бы вернулась.
Мать скинула тапочки и взобралась на постель с ногами. Взяв меня за руку, она сказала:
— Я бы такого не пережила. Это же твой родной город, Вилли. Наша семья так связана с его историей, что ты просто не можешь не возвращаться сюда. Ты же из рода Темплов. И знаешь, что я всегда хотела, чтобы ты осталась здесь жить. В этом городе обязательно должен жить кто-нибудь из Темплов. Тебе нельзя ненавидеть Темплтон. Так что же нам делать? Как поступить?
