В этот самый момент передо мной возник Иезекиль Фельчер. Первым делом он взял у меня из рук мою обувку, и тогда я сказала:
— Так ты шел за мной следом? Ах ты! Я же велела тебе оставаться там… в этом, как его там… в питейном заведении.
— Ой, детка, да ты и впрямь одна до дому не доберешься! — Он осторожно возложил мою руку себе на плечо.
— Ой, только не надо со мной возиться! — воспротивилась я, сама притом обмякая. — Не надо, а то я заплачу. Дом мой вон он, даже отсюда видно. Во-он, видишь те огоньки? Так что сама доберусь преспокойно…
— Да, но тебе еще надо перейти через дорогу, а я не хочу видеть, как тебя в последнюю минуту собьет машина.
— Ладно, так и быть, — смилостивилась я. — Ты только скажи, тебя никто не видел? Ну… там, в баре… что ты пошел за мной.
Он картинно вздохнул.
— Нет, Вилли, никто не видел. Я вышел через заднюю дверь из уважения к тебе. Ты же не хотела, чтобы тебя со мной видели.
— Ну да, не хотела! Только без обид. Вспомни себя в школе — только и делал, что девкам мозги пудрил. Они ж от тебя все плакали, сохли по тебе, и все равно у тебя всегда была девчонка. Уж не знаю, как ты умудрялся, Фельч. Лично мне никогда не хотелось гулять с тобой.
Он насупился и спросил:
— Так поэтому ты отказалась танцевать со мной на том школьном балу, Королева? Я ведь обиделся тогда, знаешь ли. — К тому времени мы уже перешли через улицу и шагали по дорожке к моему дому. Асфальт под моими босыми ногами еще хранил тепло солнечного дня.
— Да, — сказала я. — Хотя я тоже долго сохла по тебе. По тебе все сохли. Только я одна за тобой не бегала. Потому что умная была. По крайней мере тогда. Сейчас-то нет. Сейчас я тупая как пробка. Даже моя мама так говорит, хотя сама она сроду особым умом не блистала.
Мы уже проходили через гараж. Там было прохладно и веяло родными запахами дома — соломой, пылью и горьковатым апельсином. Я сразу же расслабилась, только почувствовала себя очень усталой. Расстояние отсюда до моей комнаты казалось мне непреодолимым марафоном.
— А я всегда по тебе сох, — сказал Фельчер. — И никакая ты не тупая, Королева.
И тут, навалившись всем телом, он прижал меня к двери. Он дышал мне в лицо, губы его были совсем близко, и он начал меня целовать. Мои губы будто одеревенели, но даже в такой момент они легко признали: Фельч знает толк в поцелуях. Губы мягкие, ненапряженные, языком действует, но только слегка. Я закрыла глаза, и все поплыло в темноте. Я забыла, где нахожусь: Темплтон, Эверелл-Коттедж, даже Иезекиль Фельчер, его руки и губы — все это унеслось куда-то прочь, и передо мною словно возник Праймус Дуайер, он был сейчас рядом со мной вместо Иезекиля, и я чувствовала, как мужские руки скользнули мне под трусы, и это были руки Праймуса, и живот, припиравший меня к двери, тоже был его, и подол мой задрался вверх, и трусы соскользнули вниз, и я слышала, как звякнула пряжка ремня о бетонный пол гаража, и ремень и пряжка эти тоже были почему-то Праймусовы. И это он обхватил меня сейчас сзади и нагнул. И все остальное было тоже его… Как это? Нет, конечно, не его!.. Нащупав в темноте дверную ручку, я повернула ее, и мы, ввалившись в дверь, рухнули на пол прихожей. Я посмотрела Фельчеру прямо в глаза и отодвинулась:
— Нет.
— Ой, прости. — Он отвернулся. — Я такой кретин, Вилли. Полный кретин! Как подступит, так ничего не могу с собой поделать.
— Ладно, ты иди, — сказала я.
И он пошел. Я слышала, как его громкие быстрые шаги удаляются по дорожке. В глубине души я надеялась, что больше никогда не увижусь с Фельчером. Я даже не посмотрела на него, когда он встал и пошел, просто захлопнула дверь ногой. И в то же время в глубине души я надеялась: он вернется. Еще какое-то время я сидела в темноте и ждала, когда раздастся тихий стук в дверь, но он так и не раздался.
Очухавшись, я поняла, что держусь обеими руками за живот.
— Бог ты мой, миленький! — сказала я Комочку. — Про тебя я совсем забыла. Прости!
Я нуждалась в жидкости и жирах. Когда я зажарила себе яичницу из двух яиц и выдула почти два литра воды, на глаза мне опять попалась записка матери, и я поняла: сейчас мне нужна Кларисса. Пока я набирала номер и слушала гудки на другом конце, слезы прямо душили меня — идиотская история с Фельчером так и просилась наружу.
Но к телефону подошел Салли, я услышала в трубке его сухой голос.
— Здорово, Салли. А Кларисса не спит?
И хоть я всегда считала Салли одним из моих самых близких друзей, с кем мы по четвергам садились поиграть в «виселицу» даже без Клариссы, он злобно прошипел:
— Ой, Вилли, сейчас одиннадцать вечера! Попробуй хотя бы раз подумать о ком-нибудь еще, кроме собственной персоны! — И повесил трубку.
Я тупо смотрела на трубку, потом медленно положила ее. Меня прямо-таки трясло. Но телефон тут же зазвонил. Это оказалась Кларисса, и я даже не сразу поняла, что она говорит. Голос у нее был мрачный.
— …не обращай на него внимания, — сказала она. — Просто он очень переживает. У меня дела плохи, Вилли, и я не могу сейчас много говорить. Просто не хотела тебя расстраивать.
— Все равно он козел! — взорвалась я.
Голос у Клариссы вдруг изменился, как будто она улыбалась.
— Да ты напилась, Вилли? Ты звонишь спьяну? — В трубке послышался новый взрыв недовольства Салли — он чертыхался.
— Ну да, напилась. Извини. Знаю, что подруга я гадкая.
— Нет, все нормально, но только не очень ко времени. Я ведь уже спала. Давай поговорим завтра?
— Давай. Ты только скажи, Кларисса, тебе снова сделалось хуже?
— Поговорим об этом завтра, детка. Попей сейчас водички и ложись.
— Обожаю тебя, — промычала я.
— Иди отсыпайся! — Она повесила трубку.
Я уже переоделась в пижаму, почистила зубы и умылась, когда телефон у меня в спальне зазвонил снова. Уже порядком протрезвевшая, я чувствовала себя взрослой и даже старой, когда шла снимать трубку.
— Алло?.. — осторожно сказала я.
— Вилли, — раздался в трубке злобный шепот Салли. — Тут вот какое дело. Клариссе очень худо — старый приятель нефрит вернулся. Я, конечно, понимаю, что у тебя в жизни сейчас тоже не все гладко, но, Вилли, как же так можно?! Ты ее лучшая подруга, но вместо того чтобы быть здесь и ухаживать за ней, ты улучаешь момент, когда она впервые за неделю наконец с трудом забылась сном, и будишь ее своим дурацким пьяным звонком! Тебя нет все лето, и ты… ты будоражишь ее, выводишь из равновесия, а ей сейчас нужно не это! Я наслышан о твоих невзгодах, знаю, что у тебя большие проблемы, и искренне сочувствую тебе, поверь, искренне! Но, Вилли, я тебя умоляю, не могла бы ты быть чуточку менее эгоистичной? И еще вспомни, что ты сказала мне в больнице. Ты сказала, что будешь помогать мне. Сказала, а сама не помогаешь.
— Ой, Господи, Салли, откуда ты говоришь?
Помедлив, он ответил:
— Я на балконе. Я заставил Клариссу принять еще таблеток, и она снова уснула. Ой, Вилли, ты даже не представляешь, какой это ужас, просто безумие какое-то! Где это видано, чтобы тридцатилетняя женщина умирала от волчанки? Я так до сих пор толком не понял, что это за мерзость такая — волчанка! И с чего эта вонючая напасть выбрала себе в жертвы Клариссу? Ума не приложу, что делать, с ума схожу!
— Я тебя понимаю. — Мне представился Салли, мечущийся в панике на ветру на балконе высотки в Сан-Франциско. — Послушай, Салливан, мне очень и очень стыдно, что меня нет сейчас с тобой рядом. — Тут я услышала от него кое-что еще и не выдержала: — Подожди! Кто говорит о смерти? Она же не умирает, верно?
— Видишь ли, этим все и заканчивается, когда инфекция распространится по организму.
— Вот черт! — воскликнула я.
— Да. К счастью, пока ничего необратимого не произошло, но произойдет, если она будет продолжать отказываться от лечения. Она же не лечится, ходит к этой китайской шарлатанке, которая пичкает ее травами. Слушай, я тебя умоляю, когда завтра будете говорить с ней, постарайся как-то вразумить ее! Потому что меня она вообще не слушает! Я ничего не могу поделать! Ничего! — Салли теперь как-то странно дышал мимо трубки, и я догадалась, что он плачет.
