прочие его просто ненавидели, а вот ваш протеже ему нос расквасил! Кстати, вы в курсе за что?
— Ну, разумеется, из-за дамы, — снова подал голос Николаша.
— Вероятнее всего, из-за хозяйки дома, — перебил его Алексей. — Но она вряд ли послужила бы причиной убийства.
— Отчего так?
— Ну, как вам сказать… Ганна — женщина, несомненно, красивая, но нельзя сказать, чтобы слишком добродетельная. За таких не убивают.
— Много вы понимаете, — покачал головой штабс-капитан. — Ну, ладно, я понимаю ваши резоны. Но поскольку вы грубо нарушили дисциплину, явившись ко мне напрямую, то наказания вам не избежать! Садитесь сюда и извольте переписать набело эту записку для полковника Буссе. Не знаю, убил ли ваш приятель Погорелова или нет, но обязанности писаря пока что придется исполнять вам.
— Слушаю, ваше благородие!
Закончив с вольноперами, Гаупт направился к сараю, ставшему волею судьбы моргом. Приложив к носу надушенный платок, чтобы избежать неприятного запаха, штабс-капитан вошел внутрь. Посреди импровизированной прозекторской стоял стол, на котором лежало то, что некогда было человеком. Судя по всему, младший полковой врач уже закончил.
— Что у вас, Александр Викторович? — спросил у него штабс-капитан.
— Ничего интересного, — пожал плечами эскулап. — Если не считать непредусмотренного природой пролома в виске, ваш бывший писарь был на редкость здоровым индивидом.
— Что же послужило причиной оного пролома?
— Трудно сказать, некий тупой твердый предмет.
— Тупой?
— Ну, да. Возможно, он ударился обо что-нибудь твердое при падении в колодец.
— Но какая нелегкая потянула его к этому проклятому колодцу?
— Все, что могу сказать, — пожал плечами Соколов, — что Погорелов был мертвецки пьян.
— То есть?
— В нем водки было — быка хватит свалить. Причем не просто водки, а ядреного деревенского самогона. Вероятно, захотел пить, стал доставать ведро, да и полетел вниз. При падении разбил голову.
— А потом захлебнулся?
— Нет, легкие чистые. Очевидно, смерть была мгновенной.
— Какие-нибудь еще повреждения?
— Ничего, чтобы не могло быть следствием падения.
— Его могли избить и бросить в колодец?
— Могли-то могли, но если вы про Будищева, то…
— Что?
— Просто я как-то был свидетелем, как он на спор ломал ребром ладони довольно толстые жерди. Причем я проверял, они не были надломлены или подпилены. Так что если бы это было его рук дело, то повреждений нашлось не в пример больше.
— Вы уверены?
— Владимир Васильевич, помилуйте, ну как тут можно быть в чем то уверенным?!
— Хорошо, но могло быть так, что некто ударил Погорелова этим самым «твердым тупым предметом» по голове, пробил ему череп, а потом кинул в колодец?
— Вопрос интересный, Владимир Васильевич, и отвечу я вам на него так: вероятность подобного хотя и существует, но довольно-таки невелика. Дело в том, что удары, нанесенные человеком и полученные при случайном падении, несколько отличаются друг от друга. Но в любом случае этот был нанесен не Будищевым.
— Почему вы так уверены?
— Ну, это просто. Вы видели, насколько Будищев выше покойника? Если бы был именно он, то удар был бы нанесен сверху вниз, чего в данном случае не наблюдается.
— А если Шматов?
— Кто, простите?
— Рядовой Шматов, приятель Будищева.
— Господь с вами, господин штабс-капитан! Неужели вы всерьез полагаете, что я помню всех рядовых вашей роты? Если так, то вы безбожно льстите моей памяти, чего она совершенно не заслуживает.
— Да, действительно, — смутился Гаупт, — прошу прощения, он примерно четырехвершкового[32] роста.
— Ну, это, пожалуй, возможно. Но повторюсь, вероятность такого не слишком велика.
— Что же, я вас понял, Александр Викторович. Готовьте заключение, мне необходимо будет приложить его к докладной записке.
— Сию секунду!
— Да, и постарайтесь писать разборчиво. Перебелить ее будет некому, разве вы сумеете воскресить вашего пациента.
— А вот это вряд ли, — скупо улыбнулся врач.
— Э-э… вряд ли воскресить или вряд ли написать разборчиво? — пошутил Гаупт.
— И то и другое, Владимир Васильевич, сами, небось, знаете, умеющих писать каллиграфическим почерком с медицинского факультета нещадно изгоняют еще на втором курсе[33]. Чтобы, так сказать, не позорили профессию.
Все же разговор с врачом не успокоил до конца офицера. Штабс-капитан был человеком дотошным и не любил неясностей. Но как дознаться до истины, он не представлял. Заключение врача насчет Будищева почти успокоило его. «Почти», потому что оставался нервно ведущий себя Шматов. Но если первый был крепким орешком и расколоть его даже в случае виновности было непростым делом, то второй, вне всяких сомнений, был слабым звеном. «А что если виновен Шматов, а тот его покрывает?» — мелькнула мысль у Гаупта.
Тут его внимание привлек только что подъехавший экипаж. Впрочем, назвать экипажем эту повозку было бы изрядным преувеличением. Скорее, просто линейка, но управлял ей не кто иной, как полковой священник отец Григорий Лапшин.
— Здравствуйте, батюшка, — поприветствовал его офицер, в голове которого мелькнула удачная, как ему показалось, мысль.
— Спаси Господь, — благословил его иеромонах.
— Вы, верно, в связи с нашим происшествием?
— Истинно так, — важно кивнул тот, — надо бы отпеть новопреставленного раба Божьего.
— Отец Григорий, — решился Гаупт, — у меня к вам дело.
— Слушаю вас.
— Видите ли, есть основания полагать, что в несчастном случае могут быть замешаны два человека.
— Что это значит, вашего писаря убили?
— Я пока не знаю, но…
— И какого же рода у вас дело?
— Не могли бы вы поговорить с подозреваемыми. Так сказать, помочь им облегчить душу.
— Господин штабс-капитан, — пристально посмотрел на Гаупта священник, и от его пронзительного взгляда тому стало не по себе, — а вы меня, часом, ни с кем не перепутали?
— Отец Григорий, я прошу вас посодействовать в раскрытии возможного преступления!
— Нарушение тайны исповеди, сын мой, никакими резонами оправдать нельзя! — назидательно произнес священник.
— Но…
— Никаких но! Впрочем, если вероятный преступник действительно раскается, то я попытаюсь убедить его признаться. Это все, что я могу вам обещать.
— О большем я вас и просить не смею.
— Ну, хорошо, о ком речь-то?
— Один из них…
— Их что, несколько?
— Двое, батюшка. Так вот, один из них рядовой Будищев…
— Господи! — всплеснул руками отец Григорий. — Да вы точно не в себе, Владимир Васильевич! Нашли того, кто может раскаяться на исповеди, нечего сказать. А кто второй?
— Рядовой Шматов.
— Федор… этот, если ему Будищев голову не задурил, может и повиниться.
— Вот и я на это надеюсь. Кстати, основной подозреваемый — как раз Шматов.
— Даже так? Чудны дела твои, Господи!
После этого разговора священник прямиком направился к импровизированной гауптвахте, где долго беседовал с арестованными. Закончив, он отслужил службу по безвременно почившему писарю и обратился к своей пастве с проповедью, содержание которой Гаупт не слишком запомнил.
