— Хоть немного уважения. Давайте договоримся. Перемирие. Нужно время, чтобы все понять.
Мелинда уставилась на маму.
— Ты видела? Он съел твое стихотворение!
Моя супруга пожимает плечами.
— Боже мой, он, наверное, помешался, — вопит Мелинда. — Он правда съел стихотворение, я видела!
— Погоди…
— Папа спятил!
— Нет, — отвечаю я. — Папа не спятил. Папа обиделся. Папа — богом проклятый гений.
— Шизанутый, — говорит Мелинда.
— Только не я.
— Именно ты. Ты и твоя дурацкая кроличья нора.
— Она не дурацкая, — отвечаю я. — Совсем не дурацкая. Наоборот, великолепная яма. Для тебя. Подарок ко дню рождения.
Мелинда, фыркнув, вскидывает брови:
— Громадное тебе спасибо! Мечтала об этом всю жизнь. Только и думала — вот бы мне собственную нору, — скрестила руки на груди, во взгляде лютая ненависть, почти омерзение. — Эгоист вонючий! — ворчит Мелинда. — А меня ты спросил? Что скажут обо мне в школе, когда узнают? Про это ты подумал? Меня же засмеют… Господи, они будут говорить, что у нас самая чокнутая семейка всех времен и народов!
— Ну и пусть смеются, принцесса.
— О, господи!
Я пожимаю плечами и говорю:
— Доедай печенье и кончай богохульствовать.
— Это ты богохульствуешь.
— Никогда.
— Только что говорил, я слышала.
— Поторапливайся давай, а то в школу опоздаешь.
Надо давить авторитетом, внушаю я себе. Не покоряйся.
Не выходи из себя. К победе ведут стойкость и упорство. В какой-то степени мне это удается. Я не обращаю внимания на их многозначительные перемигивания; весело болтаю; я образец отцовства — энергичен, со здоровым чувством юмора; перемыв всю посуду, подаю пальто Мелинде и провожаю ее до школьного автобуса.
Великолепное утро. Чистые горы и небо, море дикорастущих цветов, огромные просторы. Деревенская жизнь — она многого стоит. Горы Суитхарт красивы, но главное, к тому же и функциональны. Они как буфер между нынешним временем и будущим. Амортизаторы. Отражатели жары. За здорово живешь все это не купишь. Такое надо найти.
К сожалению, моя дочь не очень-то принимает во внимание соображения безопасности. Пока мы стоим у обочины дороги, ожидая автобус, она ни разу даже не взглянет на меня — понятно, ситуация по-прежнему напряженная.
— Ну что, дурачушка? Завтрак, надеюсь, тебе понравился? — наконец, хмыкает она.
— Ничего.
— Фу, блевотина!
Кинулся к ней, но она завизжала и увернулась. А я опять неуклюже извинился. Объяснил ей, что слишком велико напряжение. Мало сплю. Столько на уме…
— Ям? — спрашивает она.
— Да, ям.
Мелинда взглянула на меня рассудительно, словно примериваясь.
— Господи, не надоело тебе чудачить? Неужели трудно перестать? Трудно?
— Трудно иногда.
— Бумагу жевать?
— Ага.
— Знаешь, что мама говорит? Что ты больной. Что у тебя нервное расстройство. И еще кое-что.
— Ерунда.
— Но она так говорит.
— Неправда, доченька. Ложь!
— Да, но… — Голос Мелинды дрожит. Она прикусывает нижнюю губу, больно, наверно, губа белеет. — …Но ты всегда так суетишься, нервничаешь. Вот как сейчас. И мне из-за этого кажется, что… Ты знаешь, что еще мама говорит?
— Могу себе представить.
— Она говорит, что если ты не перестанешь рыть эту яму, то мы, говорит, должны будем уехать.
— Уехать? Куда?
— Не знаю. Вообще уехать. Так она сказала. На полном серьезе. То стихотворение, которое ты съел, тоже было про это.
Я киваю:
— Ну об этом не волнуйся. Сейчас у нас с мамой проблемы с общением — не можем пробиться друг к другу. Ну словно звонишь по телефону, а никто не отвечает. Понимаешь? Как будто занято все время. Но мы все уладим. Обещаю.
— Честно?
— Честное слово.
Школьный автобус уже пылит по дороге, и Мелинда великодушно подставляет мне щеку. Целую ее и провожаю взглядом отъезжающий автобус. Эффектная девчонка. Изящная и красивая, вся в мать. Такая белокурая, аж глазам больно. Я люблю ее. Почему же я не могу поставить перед собой цель — спасти шкуры двух таких привлекательных блондинок? Сохранить целой нашу ядерную семью?
Распад?
Не бери в голову.
Копай.
Не отступлю. Целый день рыл яму. Весь в поту и в мозолях, спину не разогнуть, руки как ватные, но чувствую, как во мне поднимается сладкая истома. Я обязан исполнить свой долг. Долгие годы я загонял страх в себя, и вот, наконец, появилась возможность проявить лучшие качества отважного бойца. Состояние необычайное: напряжение превращается в упорство, беспокойство — в действие, страх — в непоколебимую стойкость солдата. Мне нравится ощущать в руках тяжесть лопаты, слышать, как она звенит о скальный грунт, видеть, как она высекает искры из камней.
Потом я снаряжаю динамит.
Я знаю, что делаю, уж поверьте — меня учил Олли Уинклер, а он в этом деле профессионал. Связываю два динамитных патрона, вставляю запал и, отжав подрывной капсюль, прячусь за сарай. Вспоминаю Олли с его «Бомбами за мир» и с криком «Огонь!» нажимаю на желтую кнопку. Раздается глухой взрыв, на кухне дребезжат стекла. Бобби выходит во двор и стоит, загадочно улыбаясь. Молчит. Потом покачивает головой — вот и вся реакция. Пыльное облако от взрыва висит над двором, который напоминает теперь поле боя, и мы с женой смотрим друг на друга словно с разных его концов — не враги, но и не союзники. Бобби — само презрение, а я улыбаюсь и отмахиваюсь от пыли. Представление окончено. Бобби уходит в дом, а я отправляюсь копать.
Динамит — вот что ее беспокоит. Она думает, что я ошибусь в расчетах. Бред, конечно, но она боится, что я взорву этот чертов дом или пораню кого-нибудь. Она думает, что это опасно. А что же тогда говорить о плутонии? А если, не дай бог, БОМБА? Стекло, видите ли, дребезжит! Ошибка в расчете? Я ей устрою ошибку. Я покажу ей двести миллионов трупов. Лейкемия, голод, и никогошеньки вокруг, кто бы оценил ее чертовы шедевры рифмоплетства. Пусть посмотрит на свою облысевшую дочку. Черт побери, где ее воображение, в конце концов?
На фиг! Лучше копай.
Лом, кирка и заступ. Система блоков для подъема вынутого грунта.
Я все еще работаю, когда Мелинда возвращается из школы. Разгибаюсь, улыбаюсь ей из ямы: «Привет!» Мелинда не отвечает. Поддев ногой ком грязи, сбрасывает его на меня, и, обозвав чокнутым, улепетывает к дому.
Держу себя в руках и не позволяю себе срываться. Когда спускаются сумерки, зажигаю новогоднюю гирлянду. Ужин? Стараюсь о нем не думать; напеваю себе под нос песенку, продолжая работать с решительностью человека, занятого важнейшим делом. Это не одержимость и не навязчивая идея. Это мое обязательство. Учет реальных обстоятельств. Я — против черно-белой действительности.
Копай, другого выхода нет.
Слушай сверчков. Любуйся восходом луны из-за гор. Выковыривай валуны. Поднимай, кряхти, тужься. Поплевывай на пальцы. Считай дюймы.
Одержимость идеей? Эйнштейн тоже был одержим.
В десять вечера позволяю себе расслабиться. Но сразу остановиться трудно, бью ломом еще несколько раз, потом отключаю свет, убираю инструменты и безо всякой охоты плетусь в дом. Никаких признаков жизни. Жутковато. В гостиной никого — только еле уловимый аромат сиреневых Духов. Гробовая тишина. В уборной тоже пусто. На кресле — вмятины от аппетитной попки Бобби. Останавливаюсь, Прислушиваюсь. Потом окликаю их. Эта странная тишина Действует на нервы. Представляю себе картину — Бобби и Мелинда, собрав вещи, тайком выскальзывают в ночь.
Постель Мелинды пуста.
Хочу зайти в спальню Бобби (и мою), но дверь заперта. Тихо стучу несколько раз и говорю:
— Я знаю, что вы тут!
Никто не отвечает. Дергаю за ручку. Бесполезно, замок надежный, сам врезал. Что же делать? Приложившись ухом к двери, улавливаю шелест приглушенных голосов, хихиканье, скрип кровати, шарканье босых ног по паркету.
Стучу снова, уже посильнее:
— Эй, чудачки! Пошутили — и хватит… Открывайте скорей! Ну?
Никакого ответа.
— Ну же, — говорю я. — Тоже мне, конспираторы!
Мелинда за дверью прыскает от смеха, и это поначалу вселяет в меня надежду, но затем опять наступает тишина. Болят легкие. Смотрю на дверь, и меня внезапно охватывает желание двинуть плечом или ногой эту вонючую перегородку, и — как герой боевика — ворваться, выбив дверь, повалить их, схватить за горло, стукнуть лбами и потребовать… потребовать любви и хоть немного уважения и понимания.
Вместо этого я целую дверь и ухожу.
Ужинаю холодным цыпленком с морковью. Потом, вымыв посуду, принимаю душ, закуриваю и, смешав коктейль, брожу из комнаты в комнату. Локаут. Но почему? В чем причина? Я ведь заботливый и любящий отец семейства. Пацифист, благодарение господу. Я не замарал себя ничем во время вьетнамской заварухи, был все это время в бегах. Я абсолютно не приемлю никакого насилия.
