по делам ушел… Давай-ка новое пальто!
Оделся, стал застегиваться, да и закашлялся. Потом оправился, ощупал карман, посмотрел, тут ли бумага с завещанием, и начал надевать калоши.
Сапоги были новые, и калоши лезли плохо. Старался, кряхтел, топал, — наконец пришлось нагнуться, поправить калошу рукой. Нагнулся. Голова закружилась. В глазах потемнело.
* * *
У владельца дома для поминовений был обычай никогда не топить свои громадные палаты.
— Народом нагреется, ко второму блюду еще жарко будет! — говаривал он гостям.
— Да ведь ноги замерзли!
— А вы валеночки, валеночки надевайте… Эй, свицар, принеси-ка ихные калошки!..
И кто послушался хозяина, чувствовал себя прекрасно.
Еще за молчаливыми блинами со свежей икрой, вместе с постукиванием ножей о тарелки, слышался непрерывный топот, напоминавший, если закрыть глаза, не то бочарное заведение, не то конюшню с деревянным полом.
И наследник, поместившийся на почетном месте, против духовенства, усердно подливавший вино, изредка тоже притопывал.
— Во благовремении и при такой низкой температуре оно на пользу организму послужить должно! — басил, прикрякивая, протодиакон, отправляя чайный стакан водки в свой губастый, огромный рот. Он заметно раскраснелся и весело развязал язык.
— А то давеча за закуской хозяин рюмочку с наперсток так наливает и говорит: «Отец протодиакон, пожалуйте с морозцу…» Это мне-то да наперсток!..
— Это верно-с, отец протодиакон, маловата для вас посудина одноногая.
— Конечно. Я и говорю ему: не протодиаконская эта посудина и не протодиакону из нее пить, а воробья причащать!.. Ну, и, конечно, стаканчик… Пожалуйте-ка сюда вон энту мадерцу.
— А вот покойный рябиновочку обожал… Помянем душу усопшего рябиновочкой… Отец Евсей, пожалуйте по единой! — предложил церковный староста, друг покойного.
— Нет, уж я вот кагорцу… Я не любитель этой настойки. Виноградное — оно легче… — И чокнулся с наследником. А потом потянулся через стол к нему, сделал руки рупором и зашептал: — Воля покойного была насчет постройки церковноприходской школы и приюта для церковнослужителей… Завещаньице уж было готово, и я избран душеприказчиком. Вы изволили ознакомиться с завещаньицем?
— Да, читал… Не угодно ли рябиновочки? Позволите налить?
— Я кагорцу.
— А я вот рябиновочки. Она лучше, натуральнее, и притом наша русская, отец Евсей.
— Не любитель я… Виноградное больше… У владыки всегда виноградное за трапезой, я и приобык…
— А ведь рябиновочку тоже вы, Маланья кухарка мне сказывала, любили с отцом пить…
— Конечно, попивал, но так, для компании… а я виноградное.
— Вот лисабончику пожалуйте.
Когда обносили кисель, топот прекратился, резкое чоканье стаканов прорезало глухой шум трехсот голосов, изредка покрываемых раскатистым хохотом протодиакона, а отец Евсей под шумок старался овладеть вниманием наследника и сладко пел ему о пользе церковноприходских школ и святой обязанности неукоснительного исполнения воли покойного.
Прислушивался незаметно к этим речам церковный староста, и умный старик посматривал на наследника, которого еще ребенком на руках носил и с которым дружил и до последнего времени.
— Так как же-с, что изволите сказать на мои слова, Иван Федотович: благожелательно вам будет исполнить валю вашего батюшки?.. Конечно, можно за это через владыку удостоиться и почетного звания, и даже ордена…
«Тут не пообедаешь!» — улыбнулся про себя церковный староста.
— А вы бы рябиновочки, отец Евсей… Давайте-ка по рюмочке… Помянем отца!..
— Я бы хереску…
— Нет, уж сделайте одолжение, рябиновочки со мной выпьем.
— Ежели уж такова ваша воля, — наливайте!
Выпили.
И опять ладони рупором, и опять разговор. Отец Евсей раскраснелся от выпитого, глаза его горели, голос звучал требовательно.
Наследник молчал и крутил ус.
— Ну-с, так позвольте узнать решительный ответ: угодно вам исполнить волю…
Но он не договорил.
Задвигались стулья. Протодиакон провозглашал вечную память.
— Ве-е-е-чная па-а-мять… Ве-е-еч-на-я па-а…
— Еще раз и последний беспокою вас, благоволите ответить, — нагнулся через стол отец Евсей.
— Извольте… Мы с моим покойным отцом относительно церковно-приходских школ совершенно разных воззрений, и полученное мною по закону наследство я употреблю по своему усмотрению.
— Позвольте, — а воля покойного? Ведь ваш батюшка имел уже в кармане черновик духовного завещания и скончался, как вам известно, скоропостижно, надевая уже калоши, от разрыва сердца…
— Да… да… К сожалению, я знаю…
— И конечно, исполните волю вашего батюшки для успокоения его души?
— Я вам говорил уже, что на этот предмет я совершенно другого взгляда и на церковно-приходские школы не дам ни копейки.
— То есть как же это?..
— Да так, ни ко-пей-ки! Считаю наш разговор оконченным. А теперь помолимся.
— Ве-ечная память… ве-ечная память… — гремело по зале.
Отец Евсей сверкнул глазами и, сделав молитвенное лицо, начал подтягивать протодиакону.
— Однако! — сорвалось у него на половине недопетой им ноты.
И еще раз повторил он:
— Однако!
Железная горячка
— Иностранцы лезут в Россию с громадными капиталами!
— Бельгийцы уже главные хозяева на юге России!
Только и разговора слышно в последнее время. Особенно напирают на бельгийцев, указывая, что все лучшие рудники и железоделательные заводы у них в руках по всему Приднепровью. Я как-то ехал на юг, где хотел ближе познакомиться с этим интересным вопросом. До Харькова не слыхал ни слова, зато от Харькова в поезде только и слышно: руда, каменный уголь, шурфовка, разведки, бельгийцы.
Рядом со мной занимают купе четыре француза, болтающие всю дорогу. Купе по другую сторону занято двумя англичанами, которые все время молча курят сигары и читают гид. Ко мне в Харькове подсели три дельца, совершившие только что крупное дело по покупке руды. Разговор высокой пробы: ниже сотни тысяч цифра не упоминается. Это наши южане. Весьма развитые, ловкие люди.
Один из них раза три упоминает имя Дрейфуса.
— Ну, думаю, наконец-то, из всего мира хоть Дрейфус заинтересовал.
Но и тут разочарование: речь шла у них о крупной местной, хлебной фирме этого имени. Дальше местных интересов они не шли. Здесь все так!
Наконец, проехали Синельниково: 7 часов вечера. Поезд отвратительный, вагон mixte набивается битком.
Бельгийцы слезают в Нижне-Днепровске. Их встречает с поцелуями партия бельгийцев: объятия, неумолкаемое сорочье стрекотанье. Франты-иностранцы стремглав влетают в вагон, вырывают у сторожей чемоданы приехавших и выносят. Приехали, должно быть, тузы.
А Нижне-Днепровск, несколько лет тому назад пустырь — теперь громадная станция, окруженная на несколько верст всевозможными заводами. Здесь заводы вагоностроительный, эстампатный, трубопрокатный, механический и другие. Громадные здания, электричество. И все до одного завода, весь этот громадный и драгоценный город, выросший, как в волшебной сказке, — все принадлежит иностранцам, и все создано только ими.
— Да это что! Вот вы посмотрите Кривой Рог! Вот где дела! — шепнул мне спутник-южанин, а два другие утвердительно моргнули.
В Екатеринославе я пробыл сутки. Это прекрасный город на Днепре,
