Таким образом, Маркс осуществил “иудаизацию” социализма, привив социалистическому движению мессианский комплекс изгойства-избранничества. Тем самым линейная перспектива социал-реформизма, связанная с постепенной интеграцией рабочего класса в буржуазную цивилизацию, сменилась циклической исторической динамикой вызова-ответа. Разумеется, повинен в этом не только марксизм; решающую роль здесь играла подтверждаемость или неподтверждаемость мрачной классовой апокалиптики в реальном опыте пролетариев, что в первую очередь зависело от стратегии правящих верхов, их мудрости и готовности к своевременным компромиссам.
На наших глазах история совершила полный круг: фаза марксистского исторического вызова, завершившаяся расколом мира на “два лагеря”, сменилась фазой либерального ответа, завершившейся однополярным миром во главе с буржуазной Америкой. Нам здесь важно понять роль веберианства (учения М. Вебера), в чем-то поразительно симметричную роли, какую играл марксизм в фазе пролетарского исторического вызова. Тот тип самосознания, который получил современный Запад под влиянием “веберовского ренессанса”, в ряде ключевых моментов поразительно соответствует самосознанию, полученному народами, принадлежавшими к социалистическому лагерю, под влиянием идеологии марксизма.
Слишком многие из парадоксов марксистского пролетария наследует современный веберовский буржуа-собственник. В некоторых отношениях он находится не в меньшей оппозиции по отношению к цивилизованной истории человечества, к социальным институтам, достижениям морали и культуры, чем великий изгой марксизма — революционный пролетарий. Подобно тому как революционный пролетариат бракует все виды инициативы, связанные с возможностями инидивидуального приспособления к буржуазной цивилизации с индивидуалистической “моралью успеха”, веберовский буржуазный индивидуалист решительно бракует все виды социальной защиты и коллективных прорывов в лучшее будущее.
Не менее многозначительно совпадение К. Маркса и М. Вебера в трактовке отношения излюбленных ими исторических персонажей (пролетария у одного, буржуа-протестанта у другого) ко всему тому, что можно назвать цивилизованной надстройкой — науке, культуре, образованию, политике и т. п. Как мы помним, марксистский пролетарий ничего не занимал у враждебной ему буржуазной цивилизации по этой части. Ему органически чужды буржуазная наука, культура и образованность, он не верит в возможности буржуазной политики, не доверяет буржуазной морали. Словом, в известном смысле он являет собой радикалированную версию тургеневского Базарова — законченного материалистического “нигилиста”, ставящего ремесло сапожника выше всех достижений поэтической классики. Почему-то никто с этой точки зрения не всматривался в черты веберовского буржуа-протестанта. А ведь его “культурная революция” в этом отношении сродни пролетарской: она решительно изгнала со своего протестантского Севера всех мастеров слова и художественного образа, весь “культурный авангард”, живущий “надстройкой”. Буржуа-протестант потому совершил свой эпохальный экономический переворот, положивший начало капиталистической эре, что, во-первых, освободил предпринимательскую активность от всяких чужеродных примесей, всякого культурно-интеллектуального “шума”, а во-вторых, снабдил эту активность религиозной энергетикой, ранее находящейся по ту сторону предпринимательского дела.
Сакрализация предпринимательства, истолкованного как главное свидетельство Божьей избранности, с одной стороны, освобождение от всяких культурных и моральных помех, с другой, — вот чем в конечном счете ознаменовалась Реформация, если следовать веберовской логике. Не интеллектуализация, не повышение культурной восприимчивости, а напротив, предельное упрощение “экономического человека”, ставшего нетерпимым фанатиком своего дела — вот парадоксальное достижение протестантской эпохи. Подобно тому как для марксистов новый человек пролетарской эры — это персонаж, чуждый всякой буржуазной “эклектике”, интеллигентским сомнениям и размягчающим соображениям старой гуманистической морали, для веберианцев новый буржуа протестантской выучки чужд всяким искушениям щадящего гуманизма, социальной сострадательности, терпимого отношения к отлынивающим от “единственно настоящего” дела. Веберовский тип предпринимателя-аскета отличается точь-в-точь такой же классовой нетерпимостью к предпринимательски незадачливым и неспособным дезертирам буржуазного экономизма, какую марксистский идейный пролетарий выказывает к носителям буржуазных пережитков.
Редукционизм веберовской методологии проявляется в том, что она не столько объясняет нам, что же именно, в позитивном смысле, приобрел предприниматель-аскет, сколько то, от чего, от каких помех и нагрузок культуры он освободился. Веберовский буржуа-протестант стал в позицию последовательно враждебного отношения ко всему мешающему “делу спасения”, а таким делом и было признано “самоистязательное” предпринимательство. Для Маркса буржуа выступает как паразитирующий гедонист, истязающий заключенного в промышленное гетто рабочего. Для Вебера буржуа-протестант в первую очередь истязает самого себя, не давая расслабиться и отвлечься на зов семьи, дружества, культурной любознательности и других празднеств греховного человеческого духа. Ревизия, которой подвергает цивилизацию буржуа-протестант, безжалостно изгоняя все факультативные, посторонние предпринимательскому “экономикоцентризму” занятия, по своей классовой радикальности и непримиримости ничем не уступает пролетарской ревизии, изгоняющей дух индивидуалистического вольно- и себялюбия из всех общественных сфер. Протестантская апологетика индивидуалистического предпринимательства ничем не уступает пролетарской апологетике физического труда, ставящей этот труд в по сути враждебное отношение к более рафинированным видам человеческой деятельности.
Нам важно заново осмыслить эти особенности и изъяны протестантского сознания, потому что превращенные формы этого сознания сегодня оказались институционально закреплены в виде модели, навязываемой как обязательный мировой эталон. Протестант не верит в кумулятивные общественные процессы, закрепленные в коллективном опыте и институтах. Он полагает, что все, что сделано до него и отражено в зримых формах коллективного опыта, никак не относится к делам нашего личного спасения. Деятельность индивидуального спасения каждому предстоит осуществлять заново, как бы на пустом месте — один на один с Богом. Этот принцип непосредственного — минуя всякий коллективный опыт и закрепленные коллективные достижения — отношения личности к Богу имеет свои достоинства. Но о достоинствах уже достаточно писалось — апологетика протестантизма как одного из “трех источников” нынешнего “великого учения” (два вторых — американизм и иудаизм) сегодня составляет обязательное кредо новой либеральной веры. Нам пора обратить внимание на изъяны протестантского типа личности. От нее сегодня исходит не меньший вызов всем сложившимся социальным установлениям и консенсусам цивилизации, чем некогда исходил от непримиримого классового борца пролетарско-марксистской выучки.
Протестант дважды оспаривает цивилизацию. Во-первых, он оспаривает ее с социальной стороны, отказываясь от общепринятой людской солидарности, в особенности — от сострадательной солидарности с бедными и неприспособленными. В этом смысле он не просто индивидуалист, но индивидуалист с расистским уклоном, отказывающий в человеческом достоинстве всем тем, кто оказался в роли неудачника. Такая установка не только представляет вызов христианской моральной традиции, но вызов социуму вообще, ибо нормальная социальная жизнь в значительной мере основывается на готовности к социальному сплочению и спонтанной солидарности. Протестант же вместо идеала христианского братства фактически исповедует идеал тайного избранничества. Это с его “легкой руки” все нынешние приватизаторы, незаконно воспользовавшиеся унаследованными номенклатурными привилегиями, автоматически зачисляют себя в касту избранных. Во-вторых, протестант оспаривает цивилизацию как систему коллективного интеллектуального накопления. Всем достижениям науки, культуры, образования он противопоставляет свой индивидуальный здравый смысл.
Это противопоставление имеет прямое отношение к судьбам индуст-риального и постиндустриального общества в нынешнюю “рыночную” эпоху. Экономический ареал протестанта-индивидуалиста — сфера частного бизнеса, в центре которой стоит самодостаточный хозяин. Как известно, миф о суверенном частном собственнике, противостоящем “большому государству”, “большим корпорациям” и “большой науке”, воплощающим коллективно-бюрократический разум, является основанием “американского мифа”. Подобно тому как протестант в душеспасительных практиках остается один на один с Богом, минуя посредничество церкви как института, протестант-предприниматель ощущает себя находящимся в ситуации один на один с рынком (то есть с волей потребителя), минуя посредничество хитроумных менеджеров, научных консультантов и других “яйцеголовых профессионалов”. Подобно тому как Бог отменяет все видимые церковные иерархии, интересуясь только душой верующего, рынок в протестантской картине мира отменяет все интеллектуальные, научно-технические и организационные достижения цивилизации, оценивая только качество индивидуальной предпринимательской инициативы, самодостаточной в конечном счете. Словом, подобно тому как вульгарный марксизм приписывал находящемуся в самом конце длинной технологической цепочки рабочему исключительную роль производителя материальных благ, игнорируя стоящую за этим производителем мощь науки и Просвещения, “рыночный протестантизм” приписывает предпринимательской инициативе единственную производительную роль.
