Это противопоставление имеет прямое отношение к судьбам индуст-риального и постиндустриального общества в нынешнюю “рыночную” эпоху. Экономический ареал протестанта-индивидуалиста — сфера частного бизнеса, в центре которой стоит самодостаточный хозяин. Как известно, миф о суверенном частном собственнике, противостоящем “большому государству”, “большим корпорациям” и “большой науке”, воплощающим коллективно-бюрократический разум, является основанием “американского мифа”. Подобно тому как протестант в душеспасительных практиках остается один на один с Богом, минуя посредничество церкви как института, протестант-предприниматель ощущает себя находящимся в ситуации один на один с рынком (то есть с волей потребителя), минуя посредничество хитроумных менеджеров, научных консультантов и других “яйцеголовых профессионалов”. Подобно тому как Бог отменяет все видимые церковные иерархии, интересуясь только душой верующего, рынок в протестантской картине мира отменяет все интеллектуальные, научно-технические и организационные достижения цивилизации, оценивая только качество индивидуальной предпринимательской инициативы, самодостаточной в конечном счете. Словом, подобно тому как вульгарный марксизм приписывал находящемуся в самом конце длинной технологической цепочки рабочему исключительную роль производителя материальных благ, игнорируя стоящую за этим производителем мощь науки и Просвещения, “рыночный протестантизм” приписывает предпринимательской инициативе единственную производительную роль.
Проницательные аналитики, такие как Й. Шумпетер, давно уже отмечали конфликт между двумя ипостасями Запада: индустриальным обществом и рыночным обществом. Но только сегодня этот конфликт достиг такой остроты, что “рыночное общество” на наших глазах уничтожает достижения индустриального и постиндустриального общества (деиндустриализация стран, подвергшихся рыночным реформам). Такой конфликт представляет собой не случайный казус нашего времени и не экзотическую особенность капитализма постсоветского типа. Он заложен в самом протестантском архетипе религиозного индивидуалиста, убежденного в том, что коллективных форм спасения, равно как и коллективных достижений на этом пути, не существует. Воспроизводящий эти архетипы предприниматель-рыночник склонен выставлять за скобки коллективные достижения социального и интеллектуального прогресса, полагаясь исключительно на свою индивидуалистическую инициативу. Архетипическая установка мерить дела спасения зримыми успехами земного толка приводит к своеобразному экономическому редукционизму: экономический успех автоматически здесь все оправдывает, экономический неуспех — все дискредитирует.
Христианин — католик или православный — нимало не удивится тому, что великий ученый, писатель, художник умер в бедности: в новозаветной картине мира нет и не может быть никакого прямого соответствия между творческой подлинностью и материальным успехом. Напротив, протестантская архетипическая установка ставит под подозрение любые социальные и интеллектуальные достижения, если им не суждено было конвертироваться в зримую материальную прибыль. Добро бы речь в данном случае шла об особенностях восприятия, не претендующего на всеобщность и обязательность. Но на деле протестантское отрицание всех надындивидуалистических, равно как и надэкономических, форм человеческой деятельности обретает характер императива, навязанного всем. Наш протестант-отрицатель не довольствуется тем, что у него есть своя социальная ниша, в которой он успешно задает тон, и свой геополитический ареал, где ему дано выступать в роли законодателя и учителя жизни. Нет, его специфический темперамент влечет его к роли всемирного революционера, переиначивающего жизнь всего человечества на началах, кажущихся ему единственно правильными. Он с не меньшим пылом спорит с цивилизацией, чем пролетарские сторонники “перманентной революции”.
Нужно прямо сказать: сегодня науке, культуре, Просвещению угрожают не какие-то мифические традиционалисты, окопавшиеся на периферии демократического мира, в “странах-изгоях”, а бравый протестант, отрицающий значение социальных и интеллектуальных обретений цивилизации, если им не сопутствуют прямые материальные обретения. В свое время красные комиссары преследовали культуру в ее рафинированных формах за ее неспособность служить непосредственно классовому интересу. Точно так же они преследовали “общечеловеческую” мораль за то, что она мешает проводить безжалостную классовую линию и размягчает классовые чувства. Цивилизации, и в первую очередь русской цивилизации, понадобилось несколько десятков лет, для того чтобы как-то окультурить “классового” нигилиста, привив ему широту цивилизованного видения, способность к социальной интеграции и гражданскому консенсусу.
Случилось так, что пролетарская революция, разрушив былые социальные перегородки — создав новое массовое общество, — поставила это общество на единый коллективный эскалатор Просвещения. С одной стороны, этот эскалатор вел представителей низов к новым социальным статусам, с другой — к новым вершинам культуры. Россия на глазах у всего мира становилась развитым индустриальным обществом, имеющим мировой кругозор и мировые амбиции. Может быть, здесь лежит еще один тайный источник современной западной неприязни к Просвещению? Позиция избранничества, занятая западным человеком и усиленная мотивами протестантизма, перечеркивалась демократическим универсализмом Просвещения, способного на глазах у всех превращать худших в лучших, отсталых в передовых. Словом, Просвещение представляло собой систему, работающую по новозаветному канону: в делах социального возвышения-спасения нет ни эллина, ни иудея.
Сегодняшняя трагедия Просвещения, демонтируемого руками новых избранных, вероятно, объясняется сочетанием двух мотивов победившего Запада: мотивом старого протестантского подозрения к системам коллективного спасения и мотивом геополитическим — стремлением сузить число “прометеевых” претендентов на дефицитные ресурсы планеты. Если бы имел место только последний мотив, то общая трагедия Просвещения не случилась бы — возобладали бы двойные стандарты, когда просвещенческие механизмы, демонтируемые в пространстве не-Запада, напротив, укреплялись бы на самом Западе. Но сегодня мы уже видим другое. На Западе вместо нигилиста-пролетария вовсю орудует протестантский нигилист, готовый срыть, искоренить всю культурную избыточность, прямо не подключенную к росту рыночных дивидендов.
Такие походы против того, что уже оказалось в общем ведении и получило статус общепризнанности, требуют гигантских кампаний дискредитации. Для того чтобы демонтировать систему демократического Просвещения, необходимо дискредитировать и ее активных носителей, и ее наиболее заинтересованных социальных пользователей. На этом основании Просвещению противопоставили естественный рыночный отбор, а демократически доступную систему образования, социального страхования и другие способы расширенного воспроизводства “человеческого фактора цивилизации” объявили противоестественными — мешающими здоровому отбору.
Мало кто задумывается над тем, что неукоснительно следует из логики избранничества. Между тем избранничество есть позиция, более последовательно исключающая демократию, чем пресловутые традиционализм, авторитаризм и тоталитаризм, вместе взятые. Демократия есть система, альтернативная избранничеству: она требует универсальной доступности того, что недемократические системы склонны зарезервировать за немногими. Протестантизм как один из основных источников “великого учения” отличается ярко выраженным архетипом избранничества и в этом качестве, несомненно, противостоит демократии с ее универсалистскими презумпциями.
Избранные не любят демократии, ибо она перечеркивает их исключитель-ный статус. Не случайно “новые демократические элиты” в посткоммунисти-ческом пространстве, заполучившие бывшую госсобственность на основании прежних номенклатурных привилегий, так недвусмысленно отвергли все промежуточные позиции “социал-демократизма”, прямо ударившись в новые правые крайности. Им выгодно представить дело так, что сама по себе их нынешняя позиция монопольных хозяев и владельцев собственности автоматически свидетельствует об их избранническом достоинстве. Если Просвещение ведет свою логическую цепь от образовательных успехов личности к ее более высокому социальному статусу, то логика избранничества обратная: она оправдывает все узурпации избранных самим фактом того, что им удалось столь многое заполучить. Логика избранничества оказывается комплиментарной в отношении номенклатурных узурпаторов собственности, с подозрительной настойчивостью говорящих о “не том”, “не таком” народе, с которым целесообразно было бы поделиться собственностью. Таким образом, идеология избранничества роднит геополитических узурпаторов богатств планеты, представленных “победителями” в холодной войне, с внутренними узурпаторами собственности “реформируемых” стран, не стесняющимися выступать в качестве пятой колонны атлантизма. Те и другие не просто лишают “периферию”, национальную и глобальную, материальных ресурсов роста, они демонтируют систему Просвещения, идеологически заподозренную в том, что она служит “демократии равенства” и мешает развитию “демократии свободы”.
