— Черт побери, я ничего не могу с этим поделать! — Президент вспыхнул; у него был очень усталый вид, глаза покраснели.
Перри Херн тихо удалился. Этридж тоже производил неважное впечатление. Вялый, под глазами набухли мешки, у него был явно болезненный вид. И не удивительно, он получил сильный удар.
Саттертвайт устал так же, как любой другой, слишком устал для формальностей. Он обратился к президенту с резковатой фамильярностью, которую обычно держал при себе на публике.
— Я надеюсь, вы вытащили меня сюда не для рапорта об успехах. Когда мы что-нибудь получим, я дам вам знать.
— Полегче, Билл.
Он заметил легкий шок в глазах Этриджа, поморщился и кивнул, принося извинения. Президент сказал:
— Мы должны выработать линию поведения.
— Относительно того, что говорить прессе?
— Нет, ничего подобного.
Президент взял в рот сигару, но не зажег ее, что усилило гортанность его голоса.
— Это все та идиотская пресс-конференция, которую они провели прошлой ночью.
— Какая пресс-конференция?
— Ты не слышал о ней?
— Я был занят по горло, господин президент, вам это известно.
Декстер Этридж спокойно произнес из своего кресла:
— Часть лидеров конгресса прошлой ночью провели объединенную пресс-конференцию. — Его голос звучал сухо и неодобрительно. — Вуди Гест, Фиц Грант, Уэнди Холландер и некоторые другие. Представлены обе палаты и обе партии.
Президент подтолкнул ему через стол номер «Нью-Йорк Таймс».
— Лучше прочти это.
Саттертвайт уже видел этот номер «Таймс» в течение дня, но у него не было времени прочесть его. Заголовок вверху первой страницы был набран самым крупным шрифтом, который когда-либо использовался в «Таймс»:
ФЭРЛИ
ПОХИЩЕН
Каждое из этих двух слов жирными высокими буквами протянулось во всю ширину страницы. Внизу страницы под двумя колонками фотографий хорошо знакомых лиц шел текст:
Лидеры конгресса требуют жесткой политики.
Они настаивают, чтобы правительство отвергло требования выкупа.
Пока Саттертвайт читал, президент говорил:
— Каждый из них звонил мне. Поступила гора телеграмм высотой с милю.
— Как разделились мнения в телеграммах?
— Примерно шесть к четырем.
— За или против твердой линии?
— За. — Президент медленно выговорил это слово, и оно будто повисло в воздухе. Наконец он добавил: — Кажется, публика не настроена просто оставаться в бездействии и скорбеть по этому поводу. — Он вынул сигару изо рта, голос стал жестче.
— Я могу слышать голос толпы, Билл. Они собираются здесь под окнами с пиками и факелами.
Саттертвайт хмыкнул в знак того, что он услышал сказанное, перевернул страницу.
Декстер Этридж заметил:
— Мы решили утром, господин президент. Мы уже приняли решение.
— Я знаю, Декс. Но мы не объявили его публично.
— Вы понимаете, что мы тем не менее не можем изменить свое мнение.
— С другой стороны, разве мы предвидели, что реакция выльется в подобное жестокое противостояние?
— Господин президент, — сказал Этридж. Тон, каким это было сказано, заставил Саттертвайта поднять глаза. Этридж медленно откинулся в своем кресле. Он говорил глубоко дыша, раздраженным голосом:
— Вы никогда не принадлежали к тому типу людей, которые принимают решения исходя из того, кто последним говорил с ними. Вам никогда не требовалось единодушие публики, чтобы утвердиться в правильности выбранного решения. Мне трудно поверить, что вы хотите позволить безрассудной панике толпы повлиять на ваше…
— Этот спор может расколоть страну, — грубо оборвал его президент. — Я не играю в политику, черт побери. Я пытаюсь сохранить единство державы.
Этридж выпрямился. Саттертвайт впервые видел его в таком гневе.
— Вы не можете удержать страну от раскола, отдав ее на откуп шарлатанам.
Президент ткнул сигарой в сторону газеты в руках Саттертвайта:
— Кое-кто из этих парней — видные общественные деятели, Декс. Может быть, некоторые из них тоже шарлатаны, но вы не можете делать оценки на основании этого свидетельства.
Саттертвайт отложил газету.
— Я думаю, позиция президента вполне объяснима. Сегодня утром мы все слышали голос Фэрли. Мы действовали исходя из первого побуждения — мы цивилизованные люди, близкий нам человек попал в беду, мы немедленно заключили, что условия выкупа нельзя назвать неприемлемыми, поэтому мы решили согласиться на обмен. Во главу угла были поставлены соображения о безопасности Фэрли — у нас не было времени обдумывать косвенные проблемы.
Этридж пристально рассматривал его. Мускулы его лица судорожно подергивались.
Президент Брюстер сказал:
— Если мы сдадимся, мы откроем зеленую улицу любой ничтожной шайке террористов во всем мире, позволим им проделывать подобные вещи снова и снова. Освобождение этих семерых убийц, отправка их в убежище — подумать только, что где-то существует страна, способная предоставить им убежище, — равноценно тому, как если бы мы дали любому мятежнику в мире разрешение быть свободным в своих действиях, идти и безнаказанно взрывать людей и здания.
Кожа Этриджа сейчас напоминала цветом телятину. Под глазами набухли нездоровые мешки. Он умоляюще простер руки.
— Господин президент, я могу только отстаивать то, что сказал сегодня утром. Похитители предлагают обмен, и все мы согласны с тем, что жизнь Клиффорда Фэрли значит гораздо больше, чем жизнь тех семерых ничтожеств. Я не понимаю, что тут изменилось.
Саттертвайт повернулся, ловя взгляд президента. Он ответил Этриджу:
— Если бы это было действительно quid pro quo,[13] с вами бы никто не спорил. Речь идет не об обмене между жизнью Фэрли и жизнью семи ничтожеств, а о том, что мы не можем позволить себе выдать карт-бланш экстремистам.
Этридж сидел, упрямо выпрямившись, молчанием выражая несогласие.
Он потер глаза большим и указательным пальцем и когда снова открыл их, возникло ощущение, что ему трудно сфокусировать взгляд.
— Я думаю, мы должны отдавать себе отчет в том, что любые наши действия не смогут удовлетворить всех, нам не избежать раскола. Теоретические аргументы очень легко сводят на нет все решения — взгляните, я могу предъявить вам серьезные доводы против принятия жестких мер. Вы не можете просто отказаться освободить семерых террористов, за этим должна последовать крупная операция полиции против всех радикальных групп. Вы будете вынуждены довести дело до конца с помощью непрерывного расширения мер безопасности, а это означает непрерывное сокращение прав граждан. Этот путь ведет только к поддержанию напряженности, и, кажется, это именно то, чего хотят от нас воинствующие экстремисты — жесткие репрессии подогреют их антиправительственные выступления.
Саттертвайт заметил:
— Вы утверждаете, что мы уже проиграли.
— Мы проиграли этот раунд. И должны примириться с этим.
— Только не я, — огрызнулся президент. — Я не собираюсь. — Он провел рукой по поверхности стола, взгляд не следил за рукой; Брюстер наблюдал за Этриджем. Его рука наткнулась на зажигалку, чиркнуло колесико, и президент зажег сигару. — Декс, ты собираешься публично бороться с этим? Ты открыто пойдешь против меня?
Этридж не дал прямого ответа.
— Господин президент, самым важным — более важным, чем вся эта трагедия, — является создание долгосрочной системы политических мер, которая восстановит безопасность людей, их уверенность в себе. Если в обществе не накоплен громадный потенциал недовольства, питающий воинствующих экстремистов, то из-за отсутствия поддержки, все террористическое движение угаснет. Теперь, как мне кажется…
— Долгосрочная политика, — оборвал его Саттертвайт, — является роскошью, обсуждать которую в настоящий момент у нас нет времени.
— Может быть, вы позволите мне закончить?
— Прошу прощения. Продолжайте.
— Я не хочу обидеть никого лично, но я считаю Клиффорда Фэрли наиболее подходящей кандидатурой, чем кого-либо в правительстве, для устройства того типа безопасного, надёжного государства, в котором мы все нуждаемся. Его идеи — это первые из виденных мною проектов реформ, которые дают нам реальный шанс создать в нашей стране более ответственное и чуткое правительство. И если нам удастся вернуть Фэрли, волна всеобщей симпатии будет настолько подавляющей, что для него откроется прекрасная возможность получить в конгрессе поддержку для такого количества преобразующих программ, которое никогда не прошло бы при других обстоятельствах.
Саттертвайт был потрясен и пытался не показать это. Вновь избранный вице-президент, хилый, с болезненными глазами, высокой и костлявой фигурой Дон Кихота, продемонстрировал совершенно неожиданную трезвость суждений и остроту ума. Этридж рисовал портрет Фэрли гораздо более привлекательным, чем он был на самом деле. Реформы предлагались и раньше, и Саттертвайт не видел ничего примечательного в тех, которые обещал Фэрли, но в одном позиция Этриджа была неопровержимо сильна: благополучное возвращение Фэрли могло возбудить как раз такой всеобщий всплеск эмоций, который предсказывал Этридж. На гребне этой волны, обладая минимальными политическими способностями, Фэрли действительно мог протащить через конгресс любые.; неслыханные ранее реформы до того, как законодатели успеют опомниться.
