"Ну и что любовник? - ехидно дразнил меня звук. - Ты тоже не мальчик, за твоими плечами - спорт, тяжелая физическая работа, начатый перевод Хереса. Выследи, когда она одна, когда тихий закат, мать его, едва опустится на городскую блевотину", - я сразу вспомнил при этих словах насмерть перепуганную девушку Крамаренко и на этот раз точно сгорел в огне стыда. И прогнал звук, пусть сам и следит за своими закатами! Закат - это не аргумент. И не факт.
Но звук накаркал. Мне снова все подсказывало, что я обязан убить, и убить честно, от души. Даже изувеченные ступеньки в парадном, да - даже детские глазенки, про старушек я вообще молчу, даже дома, от которых остались одни коробки, а внутри ремонт идет, любая засранная мелочь урбанистического пейзажа, да все, все, и перечислять напрасно не стоит, смотрели на меня с нескрываемой мольбой, словно требуя: "И после того, как все уже кончено, а Ельцин оказался таким же говном, как и говно дней, - старуха еще жива?!". "Подождите, - отвечал я, - "Самоучителя" же нет, может, что-нибудь узнаю на улице, случайные люди возьмут и подскажут невзначай".
Но от случайных людей можно было получить только пизды, и то в самом переносном смысле, на прямой силы давно кончились. Об улице пришлось забыть, случайные люди стали вялыми и неразговорчивыми, хотели только жрать и пить, убийственное их больше не ебло. Вообще, в Европе или в Азии убивают так убивают, а только потом уже каются. А здесь, в Евразии, каются сначала и любое убийство - это прежде всего ошибка; сразу чувствуется, что убивавшему надо было погладить сироту и посадить деревце, а там, где кровавая лужа и неловко подвернутая нога, должны быть ласково вскопанная земля и свежий саженец. А рядом бы стоял счастливый сирота... Вот и я так буду на суде или в кабинете, вечном месте покаяний, ныть, что лучше бы пойти в парк и вырастить деревце там, где моя сука, оправляясь, вставала на обе лапы. Или подальше, где она грызлась с неуклюжим кобелем. Или даже на тропинке, по которой я нес ее домой на руках, на зависть другим сукам.
Со случайными людьми все получилось наоборот. Раньше, бывало, замученные режимом по самые уши, но тогда еще не было все кончено, они свободно обсуждали - когда кого зарезали, а кто сам порезал. Истории с убийством легко и непринужденно передавались на каждом шагу. Вот Сашка приставал к Наташке, а племянник Иришки взял тесак и обоих сразу же наповал! Отбою тогда не было от подобных историй! Теперь же, когда все бесповоротно кончено, случайные люди только отмалчивались, предпочитали лишний раз поесть. А я тогда, когда все еще продолжалось, ликовал, я чувствовал себя выше случайных людей, их мир мне казался далеким и не моим, еще бы - ведь мне никогда не приходило в голову просто толкнуть человека, хотя бы актера или поросенка. Но кто мог знать, что скоро все будет кончено и мне станет нужен опыт племянника Иришки?
Я даже пробовал гадать на ромашке: убить, в конце концов, или не убить? Но ничего не вышло, потому что ромашка - дура, а все лепестки ее - бляди, не лучше тех, что приманили мою собаку. Да и всегда я испытывал известное предубеждение к флоре среднерусской полосы.
Вокруг текла жизнь, в которой все неожиданно оказалось кончено. Наших вот и я заговорил от имени масс - собак уводили бляди, у наших старух были здоровые ухажеры, а нам, отребьям всеобщего конца, только и оставалось что переводить Хереса де Хирагаяму, ублажая упырей бизнеса и помогая забыться остальным.
Меня обманули, меня купили, меня предали, ведь мне с юных лет обещали, что говно дней - это временно, а скоро, вот-вот, придет прекрасная светлая пора Только надо закончить школу, сбросить коммунистов, увеличить выпуск мяса и открыть побольше церквей. А ведь еще в детстве, даже до хлеба с ножом, когда я впервые упал в онанизм, даже не зная еще, куда же я упал, а утром родственники меня ругали, что в комнате кислым пахнет, - ведь это тоже все было! Поэтому я убью старуху, несмотря ни на какие ромашки, чтобы запах кислого исчез навсегда.
Разве я могу забыть, как я при коммунистах еще страдал всей душой, всем сердцем - теми, что сейчас на собаке помешались и не хотят Хереса переводить, всей своей спермой за тех, кто плакал пьяными слезами в какой-нибудь там пивной! Как я ненавидел канцелярскую безликость московских вечеров! Как я верил всей своей пресловутой спермой, что возьмет и начнется новая, прекрасная и необыкновенная жизнь, в которой будут счастливы все: мы, дети и собаки. Как же, началась и продолжилась...
Потому я и убиваю. Я еще вот почему убиваю: а) Камень лежит на душе моей камень ответственности. Поднимите этот камень, выбросьте его в жопу, тогда я, наверное и не убью. Но некому поднять этот камень, все заняты на инфляции, да и голодно, б) Старуха ходит в магазин, как императрица, а больше всего на свете я не люблю русских императриц. Русских царей - очень люблю, обожаю также министров без портфелей и содержателей постоялых дворов, но русские императрицы всегда вызывали у меня раздражение одним своим видом, в) И не устану повторять про собаку. Я не знаю, как пройти в "Савой", меня туда не пустят, конечно, я же не блядь, мое место, где Херес и сомнительная планета Йух, и бляди уже наверняка съели мою собаку, когда им с утра не хватило баварского паштета, а у меня до сих пор перед глазами - мы выходим на прогулку, и моя сука, заждавшись, писает, подняв четыре лапы сразу и одновременно стремительно уносится прочь, г) Я убиваю, чтобы был счастлив не кто-нибудь, а горячий русский монолог, такой желанный и наивный, вечно сам собой недовольный, но, в сущности, ни в чем не виноватый и такой весь маленький и милый.
И я поехал к Крамаренковой подруге. Вообще старухи за последний век здорово измутировались. Если раньше старухи слово боялись сказать, вели себя тихо, держали при себе компаньонку или какую больную, то теперь старухи совершенно распустились - живут в цековских домах, покупают самое дорогое, любовников заводят и требуют, чтобы крепче любил, а если и приводят компаньонку, то исключительно в качестве лесбиянки.
Света нисколько не удивилась
"Что, не все облевал?" - радостно спросила она
"Не все", - и я хмуро показал на фотографию Крамаренко. И преподнес ей набор косметики взамен той, которая навсегда скрылась под моим рваньем.
Света расцвела. Оказывается, она мне так благодарна - и за косметику, и за квартиру. Ведь Света - девушка ленивая, квартира паутиной заросла давно, а после того, что было, ей волей-неволей все убирать пришлось. Квартира теперь сияет, а под толстым слоем рванья Света обнаружила массу интересных забытых вещей! В том числе много денег и первый девичий дневник, - похвалилась она.
Мы беседовали так мило, ни о чем серьезном, разве что о том, как жить дальше, а потом она весело разделась и села у меня в ногах, облизывая их, продолжая беседу, внимательно меня слушая. Пусть она худая, пусть ленивая, но ведь ласкается, и хуй в ответ тает и забывает про говно дней.
А потом, когда мы катались по полу, оставляя повсюду отпечатки наших оргазмов, я понял - что пить больше не буду, а если и буду, то не так много и быстро. Эти отпечатки были не унылые или какие-нибудь там блеклые, а сочные, сильные, настоящие. Ван Гог подавился бы компотом и отрезал себе второе ухо, если бы узнал, как хороши наши отпечатки. Почему-то раньше я считал их бесцветными, а тут вдруг выяснилось - они голубоглазые, иной раз бледно-малиновые да любые, всех ракурсов и спектров, но совсем, конечно, не бесцветные. Бесцветными раньше были мои глаза! Мы отдыхали, даже пили чай и смотрели видео, а потом снова бросались туда, где скоро будут другие свежие отпечатки.
Эти отпечатки были бесконечно всякими по форме, их разнообразие не знало границ. Пятна, кстати, занимали последнее место, а преобладали колеса и треугольники.
"А с Крамаренко у тебя тоже получались разноцветные отпечатки?" - ревниво спросил я,
"Дождешься от него, как же", - брезгливо ответила она, измученная мной, и вытерла часть отпечатков его фотографией, которая тут же сделалась похожей на радугу или палитру.
Света показала мне выставку вещей, которые она нашла, убираясь, после того, как я облевал все. Здесь были и аттестат зрелости, и семейная реликвия чудное кольцо, где переплелись худые, как и сама Света, змея и лошадь плюс какой-то старый гондон. Вдруг она забеспокоилась - не задумал ли я чего дурного? Ее голос стал похож на звук, губы запрыгали, причем к выставке это не имело никакого отношения, два раза все не облевать.
Я вяло ответил, что есть тут на примете одна старуха не старуха, и снова потянулся к ней, хотелось новых, более свежих отпечатков, но Света отбежала в сторону.
Какая же она худая, а талия - так просто недоносок! Вот забуду я ее со своим Хересом, что она будет делать с такой худой талией? Кому еще будет нужна такая хилая талия для производства отпечатков всех цветов радуги или палитры?
Я никогда не верил в роковые совпадения. Мне казалось, что они - только для плохих романистов и несчастных журналистов, которые едят их, наспех помазав прогорклым маргарином и посыпав крупно помеленной солью украинских кровей.
