Отвратительно сопя, Приимков передвинул спрятанный в спинке рычаг — стул под ними, металлически щелкнув, приподнялся на внезапно обретенных колесах и, медленно стронувшись, воя, скрежеща и раскачиваясь, понесся по железной дороге.
Любовь Яковлевна судорожно билась в оковах. Приимков прыгал у нее на коленях, дергал молодую женщину за нос, кусал в шею, щипал груди.
— А ты улетающий вдаль самолетВ сердце своем сбереги!! —
рычал он дикую и доселе не слышанную Стечкиной песню, хохотал и бесновался.
По счастью, не завалившись ни на едином повороте, дьявольский экипаж вскоре стал снижать скорость, а потом и вовсе остановился. Перебросив руку, Приимков потянул рычаг — с металлическим щелканьем колеса вошли в отведенные им пазы, сам же стул, очевидно, подтянутый сверху, оторвался от рельсов и, вращаясь вокруг собственной воображаемой оси, стал подыматься в оказавшуюся над ними шахту. Открылась крышка люка, в глаза молодой женщине брызнул яркий свет, еще что-то скрипнуло и лязгнуло… стало тихо, ничто более не давило и не стесняло движений, с опаскою, медленно она разлепила веки — Приимков бесследно исчез, цепей не было и в помине, она находилась в обитой траурным крепом зале, над головою висела черная, в форме гроба, люстра, пахло ладаном, а напротив, в раззолоченном мундире и галстуке, скрученном из конского волоса, сидел за письменным столом, поглаживая жабу, собственною персоной зеленолицый, длинноязыкий горбун и обер-прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев, смотревший на Любовь Яковлевну в упор немигающими рачьими глазами.
— Вы ждете встречи с неким господином, — услышала она зловещий механический голос. — Не станем терять времени!
Один глаз карлика высветился зеленым, другой красным, скрюченные пальцы сдавили жабу, истошно вскрикнувшую и заверещавшую. Повинуясь сигналу, в залу вбежали люди с вырванными носами и отрезанными ушами. На руках у них было нечто большое, тяжелое, зловонное, укутанное в рваные рогожи и перевязанное мочалом.
Сноровисто лишенная упаковки, перед Любовью Яковлевной предстала ледяная глыба, подтаявшая и отчего-то желтая. Установленная на центр, она содержала несомненный подвох, суть которого незамедлительно требовалось постичь.
Задыхаясь от смрада, Стечкина осторожно приблизилась и вдруг, вскрикнув, сделалась смертельно бледною. Из толщи льда, страдальчески раскинув руки, на нее смотрел Черказьянов.
— Что вы сделали с ним? — не позволяя себе упасть, спросила мужественная женщина.
— То, — страшно загремел чудовищный горбун, — что полагается делать с болтунами и изменниками! Согласно древнему обычаю! Его обоссали! Потом заморозили! — Вскочивши и обежав вокруг стола, он яростно пнул глыбу ногою. — Обоссали и заморозили!! — еще страшнее, вразбивку прорычал он.
Любовь Яковлевна боролась со множественными позывами.
— А со мною… вы намерены… так же?..
Константин Петрович Победоносцев с хрустом раздернул клыкастую пасть. Обложной сизый язык, выскочивши наружу, провис вдоль немощного тела, уперся в пол — шипя и извиваясь, прополз и кольцами обвил молодую женщину.
— Зачем же? — без всяких затруднений, луженой черной глоткой ответствовал первейший вельможа и сановник. Любовь Яковлевна чувствовала легкие быстрые пожатия, от которых тело сводила сладкая судорога. Она едва могла сдерживаться. — Зачем же? — Пожатия сделались более решительными, точными, направленными. — Вы такая красивая… нежная и замечательно танцуете — должен вам сказа-а-а-а-ать!..
Она забилась, закричала, захрипела — отвратно пахнувший Черказьянов, подобно мамонту, таращился из вечной мерзлоты, и люстра-гроб качалася над головою, ссыпая вниз прогнившие черепа и кости — породистая белая жаба в балетном платьице с пачками, поднявшись на пуантах, кружилась и прекрасным голосом пела — безносые полукастраты, бурча латынь, натужно раскрывали заржавленные дверные створки — хрустальные ступени сбегали в роскошный, сверкающий вестибюль — а позади, за спиною, кукожась, чесал мохнатые ладошки изощренный карлик, несомненный экспонат, краса и гордость Кунсткамеры…
Ливрейный заспанный швейцар, перекрестивши рот, выпустил молодую даму наружу. Ночной морозный воздух обдал ее всю, встряхнул, как-то возвратил к жизни. Любовь Яковлевна была на Неве, у Медного всадника и только что вышла из зданий Сената и Синода.
37
Произойди вышеописанное где-нибудь в начале или середине повествования — и, претерпев потрясение столь сильное, героиня, определенно, данную главу провела бы, разметавшись в горячке, в кризисе тяжелейшем и непредсказуемом, аккурат посередине между жизнью и смертью. Здоровый организм, несомненно, выдюжил бы, справился с очередной свалившейся напастью, отвел страшную угрозу, но кошмарные воспоминания, складываясь мозаикой в самые фантастические сочетания, во сне и наяву еще долго терзали бы молодую женщину, сдерживая естественный бег событий и добавляя роману, если уж откровенно, страниц пустых и малоинтересных… Сейчас все обстояло иначе! Сквозь череду событий грядущих и лишь намеченных к художественному воплощению, сквозь недостроенный каркас сюжета, в самых зияющих дырах его виделся молодой писательнице счастливый конец романа, успех, признание, благодарные читательские слезы… К чему тогда оттягивать?
— Так что — никаких дамских штучек! — предостерегая, подгоняла Любовь Яковлевну другая Стечкина, отнимая у нее гофманские капли, унылый пузырь со льдом и не допуская первое свое «я» до продолжительных страданий на простынях. — Быстро — за письменный стол! Перо в руки! Вперед без страха и сомнения! Семимильными шагами!.. Что там у нас дальше — разбирательство с Иваном Сергеевичем?
— Но не рано ли? — сомневалась добросовестная молодая беллетристка. — А размышления героини, ее логические построения, догадки?.. — Любовь Яковлевна раскрыла коробку папирос, и другая Стечкина встряхнула спичками. — Ведь, согласись, в предшествовавших сценах есть много непонятного!.. С чего бы это Победоносцеву брать на себя убийство? И почему несчастный Черказьянов был обоссан?! Теперь ведь ни один присяжный не обвинит в смерти женщину! И как вообще могла быть отпущена единственная, судя по всему, свидетельница?!
Февраль 1881 года выдался на редкость солнечным. Другая Стечкина, щурясь, вышла в пронизанный лучами эркер, скребнула босою ногой прогревшиеся половицы, распахнула пеньюар и подставилась вся льющемуся теплу.
— Мужская логика! Непредсказуемая, переменчивая, не поддающаяся трезвому осмыслению. Странные, загадочные существа! Все равно никогда мы их не поймем! И ничего тут не объяснишь. — Она выпустила струю дыма, разбившуюся об оконное стекло. — Кстати, советую привести себя в порядок — к тебе направляется Тургенев!
…Выглядел Иван Сергеевич прескверно, был изможден и даже измочален — кончик благородного носа, обыкновенно лоснившийся и задорно вздернутый, на сей раз бессильно свисал, роскошная грива безупречного светского льва была дурно расчесана и распадалась на отдельные свалявшиеся косицы, в глазах, покрасневших и опухших, отчетливо прочитывались усталость, тревога, неуверенность в завтрашнем дне. Обычный ли ночной кутеж был тому виною? А может быть, обуревающие чувства? И что следовало предложить гостю — водки, огуречного рассолу, квасу или крепкого чаю с вареньем и долькой лимона?
— Экая вы проказница! — с наигранным весельем, трудно подмигивая глазом, старческим треснувшим голосом вскричал знаменитый писатель. — На Эртелевом толпа! Будочник сбесился! Все с задранными головами… В чем дело?! А это красавица наша, нимфа белопышная, солнечную ванну берет! — Выбросивши руку, Тургенев было попытался ущипнуть Любовь Яковлевну за бочок, но промахнулся и едва не упал с дивана.
Молодая женщина заботливо усадила классика обратно на подушки. Иван Сергеевич шумно отдышался, принял рюмку смирновской, поморщился, отхлебнул рассолу, запил квасом и взялся за чай.
— Сейчас распоряжусь насчет кофию. — Позвонив, хозяйка дома потребовала полный кофейник, а заодно соку, минеральной воды и молочного киселя.
Ожидая питья, Тургенев трудно молчал, крутил опустевший стакан, облизывая растрескавшиеся, пересохшие губы.
— Слуга мой Василий, — наконец произнес он, — не иначе умом тронулся. На почве эмансипации… Намедни спросил у меня чернил, бумаги. Брат, говорит, на лекаря выучился, а я рассказы писать стану. Литератором сделаюсь. Может, и «Письма об Испании» напишу…
— Отчего это вдруг об Испании? — думая о другом, задала вопрос Стечкина.
— Муха укусила! Не иначе шпанская!
Появившаяся Дуняша внесла напитки, и Иван Сергеевич, не дожидаясь, схватил с подноса то, что попалось под руку.
