class="p1">– Но ты продолжаешь пытаться?
Джеронимо посмотрел на меня с удивлением:
– А что же мне еще делать? Если есть хоть призрак надежды, за него надо цепляться. Если мои таланты могут хотя бы что-то – надо сделать это что-то. Например, вот, модифицировать макрос. Идейка появилась.
Он потянулся к клавиатуре, но тут я вспомнил, зачем пришел.
– Ручка есть? Да есть, я же знаю, ты записываешь перлы Вероники в свою тетрадь.
Джеронимо задрал майку, вытащил из-за пояса шорт тетрадь, между страниц которой оказалась авторучка.
– Держи. Хочешь написать письмо?
– В любой непонятной ситуации – пиши письмо, – вздохнул я. – Скажи Веронике. Она заслуживает знать, сколько нам осталось.
– Безжалостно. – Это слово остановило меня, когда я уже отвернулся, чтобы идти. – Ты хочешь, чтобы я вот так просто взял и рассказал ей всю правду?
– Ты справишься, – улыбнулся я ему. И ушел, испытывая легкое недоумение. С чего бы это Джеронимо вдруг так терзается, прежде чем что-то сказать? Уж говорить-то он – всегда мастер.
Ройал встретила меня изумрудно-зеленым светом глаз.
– Ну как?
Я сел на ее койку, поднос поставил справа, а слева похлопал ладонью. Ройал села, тихая и робкая, будто боялась услышать, что я скажу. А я молчал, нагнетая атмосферу. Молча сгрузил всё с подноса на койку, открыл бутылку и бросил на пол пробку. Ну вот, теперь я смогу пить и закусывать, не отрываясь от работы.
Я перевернул поднос, положил его на колени. Примостил рулон, щелкнул авторучкой, и поток вдохновения унес меня по волнам графомании.
Глава 35
«Дорогая Вероника!
Когда ты получишь это письмо, я, вероятнее всего, буду уже мертв. Причем, мертв настолько, что даже моего трупа ты не увидишь. Я так решил, поэтому даже не пытайся меня отговорить, тем более, что, см. выше, я уже мертв. Причем, мертв настолько… Впрочем, я повторяюсь, а туалетная бумага небезгранична.
Я хочу посмертно признаться тебе, что во мне пробудились чувства. В тот самый миг, когда я обрел силы Риверосов, я обрел и чувства. Они меня напугали, я был ими раздавлен, и, чтобы хоть немного защититься, притворялся, будто ничего не изменилось. Но чувства – они как рак. Жрут тебя изнутри, и рано или поздно симптомы прорываются наружу окровавленными клешнями…
Ты могла видеть эти клешни. Могла заметить странности в моем поведении. Могла бы, если бы знала, что имеет смысл вглядываться. Но сначала я не решался, а потом, когда ты заинтересовалась Марселино, не захотел мешать вашему убогому и пошлому счастью. Кто я такой, чтобы предлагать тебе – себя? Что я могу дать тебе, кроме распахнутой нараспашку души? Вот, видишь, я даже писатель – так себе. «Распахнутой нараспашку», Diablo!
Да, я совершаю подлость сейчас. Я мог бы сдохнуть просто и безмолвно, но пишу этот рулон, который смутит твой разум и опечалит сердце, омрачит последние часы, минуты жизни. Перед смертью я хочу очистить душу. Очистить душу и сбежать от ответственности, как подобает мужчине. Я скажу то, что просится наружу уже давно, и избавлю себя от необходимости смотреть, как ты отводишь взгляд и кусаешь губы, подбирая вежливые слова. Я буду счастлив и свободен, когда ты прочитаешь это. Свободна будешь и ты. От необходимости давать ответ.
Знай, Вероника: я обманул тебя. У меня была еще одна бутылка, кою я и распиваю ныне в компании Ройал. Только мы с Джеронимо знали, что Ройал – это и есть тот самый мотоцикл. Она – трансформер, и полностью понимает меня. Мы – родственные души. Она любит меня, понимая, что мы никогда не сможем по-настоящему быть вместе. Любит так, как только мотоцикл может любить своего хозяина.
А я люблю тебя. Оглядываясь назад, понимаю, что какими-то рудиментарными чувствами любил тебя с самого начала, с тех пор, как увидел тебя, плачущую, за решеткой темницы в доме Альтомирано. Это из-за тебя я отправился в поход за солнцем. И не жалею.
Я нашел свое солнце. Закрывая глаза, я вижу его ровный свет, озаряющий мою дорогу, мой избранный путь. Не сверну и не отступлю, и неотвратимость наполняет радостью сердце. Я слишком долго блуждал во тьме, чтобы бежать от света…»
Тут я понял, что нажрался с двух глотков до состояния полнейшего просветления, какое не снилось и йогам-медитаторам. Пора было закругляться. Хотелось, конечно, многое еще сказать. И про пятую симфонию, и гранатовый браслет подарить. Но все гранаты дурак Марселино потратил вместе с роботами, а про пятую симфонию я ничего сказать не мог, кроме того, что там звучит пианино. Или фортепиано? Рояль? Какая, блин, между всем этим дерьмом разница?
«Будь счастлива с Марселино, – нацарапал я нетвердой рукой. – Однажды его эрекция вернется, и Джеронимо больше не встанет на ее пути, поскольку не будет больше друга, ради которого ему было бы так стоять. Прости, мысли мои путаются исключительно от любви. Знай, если я выживу и спасу вас всех, то искренне не знаю, что после всего этого делать и как быть. Поэтому – пожелай мне смерти, ибо она есть лучший выход для нас обоих, всех четверых.
Передай Марселино, что я не хотел смешивать наши ДНК. Мой поступок был продиктован отчаянием, задыхающимся под гнетом чувства собственной неполноценности, и подспудным желанием загнать себя в самую позорную и унизительную позицию, чтобы с полным правом ненавидеть и хотеть убить. Как видишь, уже тогда я подсознательно планировал героический суицид и создавал себе веский повод. Теперь он есть. Запиши в сборник комплиментов: делая это, я думал о тебе.
Но я устал, окончил бой,
Беру шинель, иду домой…
Жизнь оказалась слишком тяжелой для Николаса Ривероса.
Прощай».
– Бедный Николас, – прожужжала своим неповторимым голосом Ройал, которая, глядя через мое плечо, от и до видела создание письма. – Это из-за меня. Если бы я не послала тебя наверх…
– Ты не виновата, Ройал, – сказал я, оторвав исписанный кусок бумаги. – Если бы я не осознал этого сейчас, осознал бы тогда, когда не было бы выбора.
Я спрятал рулончик в карман, хлебанул виски из горлышка и изрек еще одну сентенцию:
– Моя смерть будет результатом моего выбора, моей доброй воли. Я не погибну в лучах ядерной энергии, отчаянно цепляясь за жизнь. Я – пойду навстречу смерти.
– Зачем же идти, когда можно ехать? – возразила Ройал.
Я улыбнулся:
– Знал, что ты меня не оставишь!
Надо было вставать, идти наверх, завершать последние дела. Но я медлил, вертя в руках бутылку. Тяжелая рука Ройал опустилась мне на плечо. В тихом жужжании ее голоса я разобрал слова:
– Твой дом стал для тебя тюрьмой
Для тех, кто в доме, ты – чужой
Ты был наивен и ждал перемен
Ты ждал, что друг тебя поймёт,
Поймёт и скажет – жми вперёд!
Но друг блуждал среди собственных стен3.
Прерывисто вздохнув, я отставил бутылку в сторону.
***
Когда что-то решил, что-то необратимое и категоричное, в глубине души до последнего будут гнездиться сомнения. Даже если ты их не осознаешь, они есть. Грызут тебя, гложут, создают смутное беспокойство, пробиваясь даже сквозь толщу алкогольных паров.
Это продолжается до какого-то момента, который разом отсекает пути назад. Как будто гильотина падает. Для меня этим моментом стала сцена, которую я увидел в кладовке.
Я, в общем, и не собирался в кладовку. Что мне там делать? Я ведь давно собрал вещи и съехал, жил в гараже с мотоциклом, потом с подругой перебрался в подвал, где мы пели хеви-металл и бухали.
Однако желание увидеть в последний раз
