Текстом-адресатом в данном случае являются картины Б. Кустодиева «Купчиха» (1912), «Купчиха за чаем» (1918), «Красавица» (1915), наконец, «Русская Венера» (1925–1926). Внешнее цветовое сходство, детали, подтверждающие происхождение — брошь, шаль, чай, — узаконивают введение в роман полотен Кустодиева, которые разворачивают эротику образа: обнаженная «красавица» и особенно последняя картина серии, русская Венера в бане. Национальный признак героини подчеркивается ее первым браком с инородцем[272], а «банный» эротический посыл картины «возвращается» в текст: Федор Константинович в ванной после душа «ошибся полотенцем и с тоской подумал, что теперь весь день будет пахнуть Марианной Николаевной» (с. 178).
Отмечу, что в исходной формуле «женщина — женский портрет» у Чернышевского эротика является признаком живой женщины, у поэта Годунова, наоборот, эротика — признак искусства.
Характерно, что низкие жанры живописи в романе часто связаны с торговлей, рекламой[273], а значит, с продажностью, с чертами эротической сделки: «…как я ненавижу все это (восклицает Федор. — Н. Б.) — лавки, вещи за стеклом, тупое лицо товара и в особенности церемониал сделки, обмен приторными любезностями, до и после! А эти опущенные ресницы скромной цены […] Александра Яковлевна признавалась мне, что когда идет за покупками в знакомые лавки […], хмелеет […] от сладости взаимных услуг и отвечает на суриковую улыбку продавца улыбкой лучистого восторга» (с. 11–12).
«Суриковая улыбка продавца» — двойная аллюзия. Ее цветовое прочтение — красно-коричневая улыбка кондитера с акварели Кустодиева «Булочник». Надо сказать, что кустодиевская акварельная серия «Русь», в основном изображающая портреты торговцев, почти целиком воспроизведена в образах романа.
Другой намек «суриковой улыбки» — художник Суриков, как и Кустодиев, входивший в Товарищество Передвижников. Но, в отличие от Кустодиева, обратившегося к бытовой живописи, Суриков и Верещагин, который также упоминается в романе[274], писали историко-патриотические полотна. Цитирование их имен в контексте фальшивости торговли — отражение негативно развивающейся темы патриотизма[275].
В романе цитируется еще одно полотно Б. Кустодиева «Продавец воздушных шаров» (1915):
«Весело ребятам бегать на морозце. У входа в оснеженный […] сад — явление: продавец воздушных шаров. Над ним, втрое больше него, — огромная шуршащая гроздь. Смотрите, дети, как они переливаются и трутся, полные красного, синего, зеленого солнышка божьего […] Вот счастливые ребята купили шар за целковый, и добрый торговец вытянул его из теснящейся стаи: Погоди, пострел, не хватай, дай отрезать…»
(с. 25–26)
Наравне с отсылом к живописи этот отрывок стилистически и сюжетно реализует намек на стихи Некрасова, и в частности на «Стихотворение, посвященное русским детям», где «добрый торговец» дядюшка Яков продает ребятишкам пряники и буквари, но в основном пародируемая фальшь — «торговой доброты» в романе — аллюзия на поэму «Коробейники», которая и придает ей эротический смысл:
…Выди, выди в рожь высокую!Там до ночки погожу,А завижу черноокую,Все товары разложу.Цены сам платил не малые,Не торгуйся, не скупись:Подставляй-ка губы алые,Ближе к милому садись!Вот и пала ночь туманная,Ждет удалый молодец.Чу, идет! — пришла желанная,Продает товар купец…[276]
Эротика текста-адресата обеспечивает второй ряд аллюзий на романную биографию героя: Некрасов посвятил поэму «Крестьянские дети» Ольге Сократовне, жене Чернышевского, женщине нрава вольного, обращавшейся с «мущинками» с «дешевой игривостью» (с. 264).
В романе есть примеры и инверсивной цитатной связи живописи и литературного текста. Так, описание картины художника Романова «Футболист» воспринимается как аллюзия на стихотворение Н. Заболоцкого «Футбол»:
«Вот как раз журнал с репродукцией. Потное, бледное […] лицо игрока во весь рост, собирающегося на полном бегу со страшной силой шутовать по голу. Растрепанные рыжие волосы, пятно грязи на виске, натянутые мускулы голой шеи […] Он забирает мяч сбоку, подняв одну руку, пятерня широко распялена. Но главное, конечно, — ноги: блестящая белая ляжка, огромное израненное колено, толстые, темные буцы, распухшие от грязи […], чулок сполз на яростной кривой икре, нога ступней влипла в жирную землю, другая собирается ударить, — и как ударить! — по черному, ужасному мячу […] Глядящий на эту картину уже слышал свист кожаного снаряда, уже видел отчаянный бросок вратаря».
(с. 204)
Стихотворение Заболоцкого воспроизводит не только образ футболиста, но и происшедшее после его удара по мячу. Текст — свидетельство «глядящего, который уже слышал свист кожаного снаряда»:
Ликует форвард на бегу.Теперь ему какое дело!Недаром согнуто в дугуЕго стремительное тело.…………………………………В душе у форварда пожар,Гремят, как сталь, его колена,Но уж из горла бьет фонтан,Он падает, кричит: «Измена!»А шар вертится между стен…[277]
У Заболоцкого футбольный мяч отождествляется с земным шаром, и футболист, рискнувший ударить по нему, падает обезглавленным.
Открылся госпиталь. Увы,Здесь форвард спит без головы.
Над ним два медные копьяУпрямый шар веревкой вяжут…
Символичность намека закрепляется в романе. «Меня неопределенно волновала (говорит Чердынцев. — Н. Б.) эта… ядовитая живопись, я чувствовал к ней некое предупреждение […] далеко опередив мое собственное искусство, оно освещало ему и опасности пути» (с. 68).
Как обычно, у Набокова нет прямого указания на знакомство со стихами Заболоцкого. Есть, однако, намек косвенный. Стихотворение «Футбол» было написано в 1926 году и опубликовано в № 12 журнала «Звезда» за 1927 год. В романе «Дар» Федор рассматривает книги в русской книжной лавке: «На другом столе, рядом, были разложены советские издания […] Между „Звездой“ и „Красным огоньком“ […] лежал номер шахматного журнальчика „8 х 8“» (с. 191).
Гротескно-эротическая поэзия Заболоцкого конца 20-х — начала 30-х годов обладает очевидными общими чертами с манерой набоковского письма. Стихи Заболоцкого, печатавшиеся в «Звезде» и вышедшие в 1929 году сборником «Столбцы», вряд ли могли остаться не замеченными В. Набоковым. В «Даре» можно обнаружить несколько к ним отсылов. Так, «вопли желудочной лирики» (с. 254), образующие сквозной романный мотив еды[278] — ее поглощения[279], приобретения[280], страстно-похотливого к ней отношения[281], — отражаются в гастрономической эротике Заболоцкого, в частности в «Рыбной лавке»:
И вот, забыв людей коварство,Вступаем мы в иное царство.……………………………………………О, самодержец пышный брюха,Кишечный бог и властелин,Руководитель тайный духаИ промыслов архитриклин!Хочу тебя! Отдайся мне!Дай жрать тебя до самой глотки!Мой рот трепещет, весь в огне,Кишки дрожат, как готтентотки.Желудок, в страсти напряжен.Голодный сок струями точит,То вытянется, как дракон,То вновь сожмется что есть мочи,Слюна, клубясь, во рту бормочет,И сжаты челюсти вдвойне…Хочу тебя! Отдайся мне![282]
Тема кондитерских (с. 244–255) в «Даре» служит аллюзией на стихотворение Заболоцкого «Пекарня»:
В волшебном царстве калачей,Где дым струится над пекарней,Железный крендель, друг ночей,Светил небесных лучезарней[283].
В «кондитерской» обнаруживаем и другой намек: в главе IV (о Чернышевском): «Но будущему воспоминанию наперекор, кондитерские прельщали его вовсе не снедью […] журналами, господа, журналами, вот чем! […] В кондитерской было тепло. „Позвольте-с „Эндепенданс Бельж““, — просит Чернышевский» (с. 254). «Эндепенданс Бельж», газета, полная пустых сплетен, — отсыл к роману Достоевского «Идиот». Настасья Филипповна при посещении Епанчиных слушает рассказ генерала о случае в вагоне: «Я взял билет в первый класс: вошел, сижу, курю… Курить не запрещается, но и не позволяется… Вдруг, перед самым свистком, помещаются две дамы с болонкой, прямо насупротив». Епанчин рассказывает, как одна из них в гневе выхватывает его сигару и выбрасывает в окно, а он вослед — ее болонку. Дама описана не без некоторого эротизма: «Женщина дикая, а впрочем, дородная женщина, полная, высокая, блондинка, румяная…» Настасья Филипповна уличает Епанчина во лжи: «Но позвольте, как же это? […] Пять или шесть дней назад я читала в „Independaпсе“ — а я постоянно читаю „Independance“ — точно такую же историю! Я вам „Independance Beige“ пришлю!.. — Настасья Филипповна хохотала, как в истерике»[284].
