Увидев Романа, Шурка предупредительно освободил место, согнав с него какого-то пацана. Гаврюшка пристроился рядом, согнав ещё одного.
Когда на крыльце появился управляющий, Серёжка толкнул брата в бок:
— Смотри!
— Не толкайся, не слепой! — заворчал Шурка и вдруг изменившимся, осевшим от волнения голосом, спросил: — Неужто он? Едрит твою кочерыжку!
— Не шумите, — одёрнул их Роман, прислушиваясь к тому, что говорил Абызов.
— Так он же гад ползучий, — схватил Романа за руку Шурка. — Я его узнал — друг нашего помещика.
— Ты чего несёшь, Шурка? — спросил коногон, отмахиваясь от него.
— Слушай, Ромка, это же тот самый барин, который нашего тятю угробил!
— Он многих угробил… — всё ещё занятый происходящим внизу, откликнулся коногон.
За год с лишним работы они видели управляющего, может, два или три раза, да и то — когда проезжал посёлком на паре серых в яблоках, в фаэтоне на резиновом ходу и мягких рессорах, с неизменно поднятым верхом. В глубине фаэтона, кроме фуражки да сверкающих форменных пуговиц, ничего не увидишь.
— Ух, мне бы наган! — трясся расстроенный Шурка. У него даже рыжинки на лице побелели.
— Цыц! — осадил его Роман. — Рази можно про такое на эстакаде… Расскажете мне опосля. И — ни слова больше. Никому! Поняли?
Между тем на крыльце, как на хозяйском поводке, выступал Ландырь.
— Ну, что, братцы мои… Тихо вы! Кроты черноглазые… Виноват! — обернулся он к управляющему.
Шахтёры оживились, кто-то хохотнул. Выраженьице стволового «кроты черноглазые» было привычным, обыденным, а в этой официальной обстановке прозвучало неожиданно. Стволовой понял, что взял верный тон, и продолжал более смело:
— Надо сделать, что от нас требовается, а всякие разговоры лучше вести у Елисея Мокрова. — Сидевшие перед ним на лавках одобрительно зашевелились. — Вот я и говорю: давайте выберем… этим самым… нашим вполнамоченным контрольного десятника Мозжухина Якова Ивановича.
Толпа сразу притихла. И сидящие на лавках, и за их спинами под стенкой ламповой, и орава подростков на эстакаде — все как-то сразу насторожились, вроде по двору потянуло морозным ветерком.
— Он был и забойщиком, и артельщиком, — продолжал Ландырь, чувствуя, что теряет связь с толпой, — он…
— Холуй он хозяйский! — громко подсказали ему.
Загудела, заволновалась шахтёрская масса, послышались смешки.
— Молчать! — перебивая общий шум, рявкнул урядник.
Он стоял тут же, на крыльце, среди нескольких конторских, которые участия в собрании не принимали, только наблюдали. Как будто откликаясь на команду урядника, из конторы один за другим вышли четверо черкесов и застыли у двери.
В Донбассе на крупных шахтах, на большинстве заводов, кроме урядника или даже полицейского участка, содержащегося за счёт предприятия, часто ещё служили профессиональные наёмники. Это были представители разных, в основном южных народностей, но всех их тут называли черкесами. За приличную плату они шли в услужение к любому и служили, исходя из их понимания, честно: по приказу хозяина могли кого угодно припугнуть, избить, даже убить. Их и нанимали для дел, на которые не решалась полиция. Четверо таких цепных псов содержались на Назаровском руднике, при Абызове.
Собрание между тем совсем расстроилось. Ландырь что-то беспомощно мямлил, его не слушали, стоял общий галдёж.
— Стыдно и недостойно… — поднялся Абызов. Он говорил негромко, чтобы не опускаться до крика, чтобы прислушались. И когда шум стал угасать, чуть повысил голос: — Надо уважать себя! Это же не базар, а собрание. Высказаться может каждый, но здесь, — ткнул себе под ноги пальцем, — перед всеми, выходи и говори. Всё должно быть записано в протокол.
Выразительно посмотрев на Ландыря, сел. Тот понял его взгляд и объявил:
— Выступить просится Шалабанов.
К крыльцу протолкался молодой ещё артельщик со Второго номера — самой далёкой из Назаровских шахт. Не поднимая глаз, он, как по заученному, стал говорить, какой хороший, благонадёжный человек контрольный десятник Мозжухин. Все понимали, что выступающего подготовили заранее. После первых же слов толпа потеряла к нему интерес — загалдели, кто-то пронзительно свистнул. А к столу напролом через толпу попёр Ефим Иконников. Ландырю ничего не оставалось, как объявить его выступление.
— Я так скажу, — рубанув рукою по воздуху, заявил Ефим, — ежели в протокол нельзя записывать матерные слова, то про десятника и говорить нечего. Сволочь он и обдирала. Ваше благородие, господин управляющий! Вредный он для вас человек!
Речь Ефима была столь неожиданной, что толпа ахнула, раздались крики одобрения, а потом враз все загалдели, как на базаре. Абызов стал наводить порядок, чувствуя, как стремительно падает высота, с которой он правил этими оборванцами. Кое-как наведя порядок, сам предложил кандидатуру Пискунова, который с испуганным лицом сидел в «президиуме». Это был запасной вариант. Не дав никому и слова сказать, тут же предложил голосовать, но из всей толпы поднялось десятка два-три рук… Показалось даже, что эта несговорчивость собрания, беспорядок — кем-то организованное сопротивление. И действительно, шахтёры стали выкрикивать другие фамилии, а стоявшие под стенкой ламповой даже переругались, вроде бы у них там шло своё собрание.
В это время на крыльцо, не по ступенькам, а сбоку, легко вспрыгнул расфранчённый парень в малиновой косоворотке и кургузом пиджачке. Картуз с лакированным козырьком чудом держался у него на самом затылке. Чтобы не уронить картуз, парню приходилось чуть склонять набок чубатую голову. Сапоги-«прохоря» с собранными в гармошку голенищами были начищены до блеска. Абызов пытался вспомнить, кто это, ведь где-то встречал эти разбойничьи цыганские глаза.
— Черти полосатые! — звонким тенорком закричал парень. — Чего это вы закочевряжились? Вам кого — Ивана Шубина подать?
Передние, что сидели на сколоченных лавках, засмеялись, стоявшие подальше от крыльца заинтересованно прислушались. Иваном Шубиным пугали новичков. Это был мифический шахтёр, заваленный живым под землёй, призрак, который разгуливал в недрах, появляясь то на одной шахте, то на другой — своего рода хозяин подземного царства. «Давай, Ромка!» — подбодрили парня из толпы. И Абызов тут же понял, что зто Роман Саврасов. Овладевая вниманием шахтёров, коногон с озорством продолжал:
— Вы вроде артельщика себе выбираете! — И, резко повернувшись к Абызову, спросил: — Можно, я им пару слов скажу?
Василий Николаевич не ответил. Повернулся к Ландырю и бросил брезгливо: «Ведите собрание».
— Говорить будет коногон Саврасов! — выкрикнул тот и сел.
А в толпе будто и настроение изменилось. От Ромки всегда ожидали весёлого озорства. Сам вид лихого шахтёрского щёголя радовал их: вот, мол, какие мы! Знай наших! Он это чувствовал и готов был ради них всех — хоть на костёр. Вот уж для кого высшей истиной могла служить поговорка: на миру и смерть красна.
— Вы для чего тут собрались? — бросил он в толпу и сам же ответил: — чтобы выбрать такого как все… Ну… который на ночь штаны не снимает, а вместо церкви ходит к Елисею в кабак. Который зимою и летом на нарах — валетом. Правильно я говорю?
Ему хлопали, одобрительно гоготали, подбадривали и… ждали. А Романа несло.
— Значит, от вас требовается вполнамоченный. Вы гляньте на забойщика Деревяшкина. Мужик тёмный, но добрый. В мокрой лаве лежит на боку и ёрзает в луже. У него всю жисть правый бок мокрый. Он и есть тот самый впол-намоченный!
Грохнул двор здоровым мужицким хохотом. Ромка и сам хохотал вместе со всеми. Потом поднял руку и, дождавшись тишины, заключил:
— У нас тут много и впол-намоченных, и по уши мокрых, только выбрать надо одного. Больше не положено. Поэтому, кто согласный за Деревяшкина — тяни руку вгору!
Сам поднял руку, и весь двор ощетинился задранными шахтёрскими клешнями.
Абызов был зол и расстроен. Но после собрания, узнав от урядника, что Деревяшкин мужик тёмный, ни в чём предосудительном не замечен, облегчённо вздохнул. Он позвал в кабинет Клевецкого и пустился в рассуждения:
— Какой демагог! Видали? Талант… Это я о вашем протеже Саврасове говорю. Такие люди должны служить нам. Упускать их из виду просто непозволительно. С возрастом он остепенится, пойдут дети — а мы ему жалованье повыше, не побрезгуем, когда надо — и по имени-отчеству… Один такой служака, поверьте, десяти холуёв стоит. Кстати, сам-то он рвётся в эту школу десятников?
— Да, конечно… — торопливо ответил Клевецкий, — кто же это откажется за казённый счёт.
— Вот и прекрасно. — Абызов вызвал письмоводителя и распорядился: — Подготовьте бумаги в Макеевскую школу десятников на Саврасова. Соберите необходимые данные, а я в понедельник подпишу. -
