Был среди игроков один залётный — вроде приехал устраиваться на работу в кузню. Всё кривил тонкие губы — то ли нервничал, то ли посмеивался про себя. Прикрыл ладонью камушек и сказал:
— На все!
— Ты сперва деньги покажи, — запротестовал Ромка.
Тот откинул полу пиджака — из бокового кармана торчала пачка пятёрок. Замусоленными пальцами провёл по краешку, шелестя ими.
— Хватит? Давай две сразу.
Взял карты, сложил, не заглядывая, а потом, поднеся к глазам, медленно стал выдавливать их из-под «своей». Эту минуту Роман запомнил надолго. За рубашками поднятых карт он не видел лица залётного, только тонкие губы, которые скривились ещё больше. «Очко!» — бросил перед Романом туза, короля и шестёрку и заграбастал с могилки весь «банк».
Что-то похожее должно было произойти и теперь.
Уже в церкви, когда батюшка спросил, согласна ли Анастасья стать женою Романа, — этот момент, казалось ему, наступил. Невеста не сразу ответила, то ли задумалась, то ли засмотрелась. Батюшка повторил свой вопрос. И она тут же выпалила: «Да, да, да…» Вроде бы заторопилась.
Ромка ещё раньше понял: в семье Штраховых произошла какая-то неожиданность, что заставило Степана Савельевича подобреть к нему. Вначале надеялся, что сама Наца уговорила отца сменить гнев на милость. Но её поведение — и в дни подготовки к свадьбе, и уже в церкви — совсем не вязалось с таким предположением. Не подлизывалась она к отцу, не было в глазах благодарности. Да и к жениху всё поворачивалась бочком, вроде боялась посмотреть в глаза.
Подсказывало сердце: что бы там ни произошло — её решили наказать этим замужеством! Обидно стало и горько. Ведь ещё летом хорошими глазами смотрела на него, посмеивалась над колючими словечками Дины и, главное, не делала ничего такого, что убивало бы надежду. А теперь, если догадка правильная, то Наца должна смотреть на него как на кнут.
«Господи, — подумал тогда в церкви, — если это ты просветил мой ум, и всё так есть, как я кумекаю, ей Богу, никогда не буду ей наказанием! Только уж и ты помоги мне… Подохну сто раз, но обиды ей от меня не будет!».
Ромка не очень верил в Бога, значительно чаще вспоминал чёрта. Ведь от забоя до пекла — рукой подать. Он скорее поверил бы в подземного бродягу Шубина. Но тут, окутанный жарким дыханием восковых свечей, под суровыми, полустёртыми ликами святых в тускло поблескивающих золотых окладах, рядом с расплывающимся видением лица Нацы, скрытого редкой вуалькой, — тут на него нашло. Душа потребовала веры в высшую справедливость, которая над всеми.
(Увы! Все мы вспоминаем о Боге, когда нам больше надеяться не на кого).
Ответного обещания, разумеется, ему никто не дал… Поэтому и в доме Штраховых, сидя за столом рядом с Нацей, своей законной женой, всё ещё ждал какого-то подвоха.
Вначале всё шло довольно чинно. Бабушка Надежда Ивановна, которая одна из всех собравшихся чувствовала себя как рыба в воде, на радостях всё не могла выговориться. Сам хозяин, и Тимоха, и Соня с мужем, и тем более молодые томились ожиданием, пока две матери — невесты и жениха — мотались между кухней и горницей, обнаруживая вдруг, что не хватает одной вилки, не подана горчица к холодцу, что надобно поставить перед молодыми солонку. Десятки мелочей оказывались важными и неотложными в последнюю минуту. Конечно, у каждого было своё томление: жених прислушивался к своим страхам, Тимоха присматривался к графину, Соня пыталась понять, что происходит с Диной, которая была похожа на дымящееся ядро, готовое в любую секунду взорваться.
Спасибо бабушке Наде: она за всех говорила, сама же к себе и прислушивалась.
— Дай-то Бог тебе, Нацынька, чтобы жалели вы друг друга. Вот маманя моя — четырнадцать лет дожидалась тятю. И ведь невенчанная! А он её по гроб жизни Душаней называл. Когда преставилась, царство ей небесное! — так от огорчения и помер на её могилке. На первое время я тебе, — продолжала она без паузы, — всё для постели собрала: наволочки-мадеполам, простыни с мережкой, накидочки с прошвами — сама кружева на коклюшках вязала. А всего-то целый тючок получился. Гречка мне его едва донесла до извозчика.
— Спасибо, мам, — чтобы как-то вклиниться в её речь, сказал Степан Савельевич и раздражённо крикнул: — Маруся! Да кончайте вы там! Сядете наконец за стол?
Обе матери заняли свои места, но Мария Платоновна уселась бочком, на краю табуретки, готовая каждую минуту шастнуть на кухню. — Наца… — Отец поднял граненый стаканчик и тут же поправился: — Дети! Все родители желают своим детям добра. И мы с матерью — тоже. Совет да любовь вам!
Поспешно чокнулся с молодыми и тут же опрокинул стаканчик. Надежда Ивановна удивлённо посмотрела на сына, держа на весу свою рюмку с ликёрчиком, и не удержалась от замечания:
— Ты куда понесся, Стёпа? Гудок загудел? На наряд опаздываешь? Так не пойдёт… — и с укором, нараспев, заявила: — Го-орько!
Гости откликнулись не дружно — прожёвывали закуску. Только бородатый Тимоха, который после первой не закусывал, раскрыл свою пасть. Она была похожа на волчью яму, обросшую кустарником: «Го-о-рько!».
— Опомнились, — морщась от оглашённого рёва Тимохи, обиженно сказала старуха, — рюмки то уже пустые.
— А мы — мигом! — тут же согласился бородач и стал разливать из графина.
Тем временем, кто жевал — успел проглотить, и все закричали более дружно. Роман встал, растерянно глядя на молодую. Поднялась и она, чуть подалась к нему подбородком. Коснулся губами её напряжённых холодных губ. Тоскливо стало от такой безответности. В церкви — куда ни шло: храм Божий! «Это ей горько, — подумал о Наце, и тут же подавил подступившую к горлу обиду: — Худо ей…».
А гости требовали, особенно Тимоха и Надежда Ивановна. Он ещё раз коснулся замороженных губ и сел. Вроде успокоились. Да и не терпелось им закусить, особенно после второй.
Братья сидели рядом, на краю стола. Наливали им водку, поэтому оба скоро захмелели. Серёжка впал в благодушие и созерцательность, а Шурка, пьянея, наливался свирепостью. Он ждал этой свадьбы, заранее радуясь, что увидит своего друга королевичем. Но с самого утра особой радости не чувствовалось, да и теперь тоже. Это обижало.
Обе матери суетились вокруг стола. Степан Савельевич мрачно хмурился, невеста сидела как чужая. А от лихого Ромки вообще ничего не осталось — истукан, да и только. Когда женился Федя Калабухов — так он же сиял и лоснился как керосиновый фонарь. Сколько шуму было — разыгрывали целое представление!
Трудно проследить ход мыслей человека, особенно хмельного. Расстроился Шурка: «Сволочи. Все сволочи. Кругом одна несправедливость». Снова всплыла мысль про Абызова. С тех пор как узнал в нём того самого, что бесчестно подловил отца, убил, можно сказать, хвастовства ради, — эта мысль не покидала, она лишь временами отходила в сторону, заслонялась другими. Часами шептались с Серёжкой по ночам, лёжа на нарах, всё строили планы, как убить управляющего! На меньшее Шурка не соглашался.
— Возьму ножик в руки — и в кабинет к нему.
— Не пустят, — отметал этот план Сергей.
— А я по делу. Скажу, что с жалобой на механика.
— Дурак! Ну ты видал хоть раз, чтобы управляющий разговаривал со смазчиком? Он с артельщиком и то говорить не станет. У него в кабинете небось ни разу не был и Штрахов.
— Тогда, — не унимался Шурка, тараща круглые, чуть навыкате, глаза, — надо подстеречь, когда он из конторы выходит.
— А черкесы для чего? Они его до возка провожают.
— Ты что мне, зараза, мешаешь? — обрушивался на младшего, — простить ему собираешься?!
Слово «простить» он произносил как страшное ругательство.
— Зря ты, — обижался Серёжка, — зря… Я одного боюсь, чтобы номер не испортить. Если сорвётся, то уже никогда больше не выйдет.
— Конечно, — говорил Шурка. — У меня будто червяк в животе шевелится. Покуда не поквитаюсь, не будет мне жизни.
Однажды он не выдержал. Осенним вечером, увидав, что светится окошко управляющего, запустил в него камнем. Только стекло побил. Зато шуму было!.. Урядник таскал всех мужиков, которые в тот вечер в кабак заходили, целое следствие устроил. В конце концов пришёл к выводу, что пьяные подрались, и камень в окно попал по ошибке.
В деревне такое никому и в голову не пришло бы. Нешто можно драться камнями? А у рудничных в жаргоне даже выражение имелось: драться половинками. Не только полкирпича, но и просто камень, если за него хватались в драке, назывался «половинкой».
Переполох, который наделала его «половинка», заставил парня чуть поостыть, но только не отказаться от своей болезненной идеи. Глядя на соседа по столу, бородатого Тимоху, который с удовольствием ел, пил, орал «горько!» — Шурка обратился к нему:
— Дя Тимофей, слышь, дя Тимофей!
— Что тебе? Налить?
— Не… Ты вот всяким барахлом торгуешь. Револьвер тебе не попадался?
