Ты думаешь, меня не тянет запереться у себя и только играть? — признался Рикард в один из таких вечеров. — Очень хочется! Но нельзя. В наше время стыдно быть только музыкантом!
— А что значит — быть только музыкантом? — неожиданно спросил Григ.
— Странный вопрос! Быть только музыкантом, значит жить в своем искусстве, в музыке, и не видеть, что делается вокруг.
— А что значит — жить в своем искусстве? — серьезно продолжал Григ.
— Да что с тобой сегодня? Если бы я не знал тебя хорошо, я подумал бы, что ты… туго мыслишь!
— Вероятно, так оно и есть. Но я хотел бы понять, что говорят другие, умные люди.
— Не притворяйся, пожалуйста! Ты все отлично понимаешь!
— Клянусь тебе, что нет! Я, например, знаю про себя, что я только музыкант. Я именно живу в своем искусстве, в звуках…
— Но в звуках ты воплощаешь Норвегию! Значит, ты патриот, гражданин!
— Я воплощаю то, что я люблю.
— Ну и отлично!
— Но как понять тебя, Рикард? Ты так энергичен, деятелен! Почему же у тебя находится время для чего угодно, только не для своего творчества!
— Потому что есть вещи более важные, чем мое творчество.
— Более важные для других, но не для тебя!
— У меня не может быть своих интересов, отделимых от общих, человеческих!
— Зачем же тебе заниматься музыкой, если это не самое важное для тебя?
— Бог дал мне способности, приходится пользоваться ими!
— Так что же ты любишь больше всего на свете?
— Родину, — не задумываясь, ответил Нордрак. — Ведь и ты также!
— Да. Но именно потому я должен совершенствоваться. Музыка — мое оружие. И оно должно быть отточено! Плохой художник — плохой патриот!
— Да. Но искусство только средство!
— Можно подумать, — усмехаясь, сказал Григ, — что если бы тебе для блага родины пришлось оставить музыку навсегда, не играть, не сочинять, так ты согласился бы — из патриотизма!
— Немедленно! И без всяких колебаний!
— Вот как? И даже не страдал бы?
— Не знаю. Это было бы неважно!
— А я — нет! Нет! Если бы уж возникло такое фантастическое… затруднение, я сказал бы: тогда лучше возьмите мою жизнь! Потому что без музыки я жить не могу!
— Значит, ты занимался бы музыкой, если бы у нас отняли родину?
— Так поступал Шопен. И он сохранил ее душу!
Наступило молчание. Эдвард тяжело дышал. И вдруг услыхал смех Нордрака.
— Что ты?
— Ах, какие мы глупцы! Допустить, что можно уничтожить музыку! Да еще для блага родины! В то время как музыка — одно из ее величайших благ!
— Вот видишь, — слабо улыбнулся Эдвард, — выходит, что я прав. Хоть и сказал глупость, а в основном прав!
— Ну погоди: только наладится у нас в городе музыкальная жизнь, как мы задумали, и я возьмусь за работу. Запрусь и никого не стану пускать к себе. Даже тебя!
Однажды поздно вечером Эдвард получил от Нордрака записку. Григ был в Рунгестаде и только что расстался с Ниной. Он еще успел вскочить в последний омнибус, отправляющийся в Копенгаген.
— Что-нибудь случилось? — спросил он, входя к Нордраку.
— Да. Завтра я уезжаю в Берлин. Тамошние норвежцы, да и не только норвежцы, очень заинтересовались «Обществом Эвтерпы».
— И никто, кроме тебя, не может поехать?
— Да нет: они ждут меня. Придется тебе здесь кое-чем позаняться.
— Хорошо.
— Не переутомляйся. Ты что-то похудел в последнее время. Так я еду… Меньше всего ожидал этого!
— И долго ты там пробудешь?
— Пока не наладится. А теперь — играть!
Перед ним были «Юморески» Грига.
— Ах, до чего ты талантлив! — воскликнул Нордрак, указывая на ноты. — Особенно этот вальс! Это само утро, сама весна! Остро, свежо! И как тебе удались эти скрипичные звучания! Да, это уже новое слово в музыке! И как мило, что ты посвятил их мне!
— Ведь ты мой лучший друг!
— Да, мне повезло, что я тебя встретил!
— Тебе? Это мне повезло!
Нордрак сыграл «Юморески».
— Есть вещи, которые нельзя объяснить в искусстве, — сказал он. — Ну как ты объяснишь мелодию? Можно назвать ее, обозначить даже математически, но как объяснить ее воздействие? Отчего тут мне плакать хочется, а вот тут улыбаться? Даже страдаешь порой от этой немоты…
— Нет, — сказал Григ, — я не страдаю. Зачем мне объяснять музыку, если я ее сочиняю?
Нордрак задумчиво доиграл мелодию.
— Знаешь, что мне представляется? Утром, при восходе солнца, идет человек с лукошком. И бросает в землю семена. Говорят, наш Вергерланд[7] так поступал, хоть и не был хлебопашцем. У него карманы всегда были набиты семенами. Вот каким должен быть художник!
— Должен? — переспросил Григ.
— Художник — сеятель. Разве не так?
— Да. Но, когда ты говоришь «должен», мне становится как-то не по себе!
— Ты отрицаешь долг, обязанность?
— Мне кажется, в искусстве их не бывает!
— Ты с ума сошел! — Рикард даже отодвинул свой стул от фортепиано.
— Нет, я в здравом уме. Но я не помню, чтоб я написал что-нибудь хорошее из одного лишь чувства долга. Я так работал в Лейпциге. И это было ужасно!
— Погоди! Как же ты сочиняешь?
— Я просто не могу иначе. Здесь любовь, а не долг.
— Разве одно мешает другому?
— Не мешает. Но любовь прежде всего!
— А если тебе не захочется сочинять и вообще работать?
— Мне — не захочется? Да я каждое утро просыпаюсь с одной мыслью: скорей бы за работу! Все равно что спешу на свидание!
— Но ведь это может пройти, — говорит Рикард. — Если это только любовь, так ведь… всякая любовь проходит.
— А если это на всю жизнь?
— Ты так уверен в себе?
— Уверен, что музыка — мое призвание. Что любовь к ней не может пройти!
Нордрак закашлялся.
— Ну хорошо, оставим спор. Я ведь знаю, что у тебя на сердце! И горит и светится… Оттого ты и говоришь так!
Он подходит к окну и открывает его.
— И ведь есть девушка, которая и меня могла бы сделать счастливым!
Они никогда не говорят об этом. Но теперь Эдвард невольно восклицает:
— Карина Энриксен?
Во всем тут была виновата фру Хагеруп. Она задумала устроить счастье своей племянницы, которая приехала к ней погостить. В честь Карины она затеяла бал с танцами, пригласила молодежь, усадила Рикарда рядом с Кариной за стол, а потом велела Карине пригласить его танцевать. Одним словом, были устроены настоящие смотрины.
Ничего не подозревающие Рикард и Карина понравились друг другу, и, может быть, старания тетушки не пропали бы даром, если бы один из друзей не открыл глаза молодым людям и не сказал
