ныне нам нечего стесняться, нечего скрывать друг от друга, но со Стефаном всё иначе. Мы со Стефаном были близки друг другу так, как только могут быть близки мужчина и женщина, не состоящие в родственной связи, однако иной близости, не порождённой желаниями тела, между нами почти и не было. В Эате мы были беззаботны, беспечны, не думали о завтрашнем дне, мы познавали друг друга и себя, при том едва ли узнавая друг друга по-настоящему. Илзе понимает меня с полуслова, с одного взгляда, я не испытываю неловкости в её присутствии, но мне не просто обращаться к Стефану с просьбами, особенно интимного толку, если мне что-то потребуется посреди ночи. Не хочу, чтобы он, как и Мирелла, видел меня такой. Поначалу я пытаюсь объяснить жестами, что нет нужды ему сидеть со мною, что мы справимся сами, что он может увидеть вещи, не предназначенный для глаз мужей. Стефан наблюдает за вялыми моими взмахами руками и остаётся.
Раз за разом.
Ночь за ночью.
Беспрекословно выполняет просьбы, даже те, в которые добродетельные благородные фрайнэ не посвящают своих супругов.
И я незаметно привыкаю.
Слушаю его рассказы, перестаю придавать большое значение волосам, непричёсанным как должно, неухоженным, мятой ночной рубашке и общему своему виду, далёкому что от холодной блестящей красавицы на оглашении, что от дерзкой хорошенькой девчонки из Эаты. Не возражаю, когда Стефан устраивается спать на кровати – ложе достаточно широко, чтобы, даже находясь на нём вдвоём, не досаждать друг другу.
Придворным известно, что суженая императора внезапно захворала, – совсем скрыть происшествие не удалось, – и двор притих, будто в траур погрузился. Илзе говорит, что утренние и вечерние трапезы сократили до предела, все увеселения сугубо в своих покоях или в городском доме, если будет на то желание. Император занят исключительно государственными делами и без нужды на людях не появляется. Поэтому кто-то покидает двор, решив вернуться к венчанию, кто-то молится за скорейшее выздоровление фрайнэ Астры, кто-то недоумевает искренне, отчего такая суета вокруг наверняка не смертельного недуга. И в прежние времена придворные дамы болели, и даже императрицам случалось занемочь, но то не повод менять привычный уклад дворцовой жизни. Впрочем, навещать меня не пытаются, ни лично, ни посылая записки с вопросами о моём самочувствии. Знаю, заходили фрайны Рейни, Бромли и Шевери и – куда же без него? – весьма обеспокоенный моим состоянием фрайн Витанский. Почтенному фрайну пора возвращаться в Витанию, однако неопределённость положения дочери вынуждает его оставаться в столице в ожидании, когда же Брендетта войдёт в мою свиту.
Поиски если не самого отравителя, то хотя бы исполнителя, способного указать на нанимателя, заходят в тупик раньше, чем я начинаю вставать с кровати. Стефан о том не упоминает, предпочитая держаться тем нейтральных, отвлечённых, подобно рассказам Илзе о доме, но я делаю выводы из услышанного в день, когда очнулась. Да и Илзе умудряется приносить вести, даже не покидая надолго наших покоев. Слуги ничего не знают, каждый из тех, кто брал в руки злосчастные кувшины, клянётся и божится, что даже внутрь не заглядывал, не то что бы добавить нечто постороннее. Очевидно, что вскоре истинная причина моего недомогания станет известна всему двору – допросы прислуги не та тайна, что способна долго таковой оставаться, – а значит, слухи и сплетни разрастутся, протянут во все стороны новые плети.
Ещё бы, и четвёртая суженая едва не обрела прежде срока покой в объятиях Айгина Благодатного.
Что это, отчего так случается? Неужто избранницы государя и впрямь обречены, словно жертвенные девы древности? Неужто властитель Благословенной Франской империи… проклят? Быть может, то проклятье, точно чёрная лихорадка, перешло от его дяди, не зря ведь у Филандера только две дочери и родились, а у Стефанио Первого и вовсе один-единственный сын? Быть может, слаба эта ветвь, ненадёжна, усыхает исподволь? Но что тогда будет с Империей и первопрестольным древом, если и эта ветвь иссохнет, надломится, да и падёт на сырую землю?
Тихие-тихие шепотки, недоумение, удивление, настороженные взгляды служанок, что приходят в мою спальню. Пока это только разговоры по углам, обсуждения среди людей, по большей части невидимых для высокородных обитателей императорской резиденции, но рано или поздно они выплеснутся за пределы дворцовых стен, рано или поздно их подхватят сами фрайны, добавят подробностей. Рано или поздно оформятся они в вопрос, на который нет ответа.
Потому-то, даже набравшись достаточно сил, чтобы самостоятельно посещать купальню или выходить в приёмный покой, я не тороплюсь покидать наши комнаты. Мир за этими стенами начинает меня пугать, я вдруг ловлю себя на мысли, что не могу смотреть на окружающих спокойно, без подозрений, без попыток просчитать их интересы. Я верю Илзе и знаю, что Стефану и в голову не пришло бы травить меня, но как я могу полагаться на других людей, на всех тех, с кем встретилась во дворце? На людей, представленных мне, чьи лица я помню, и на серую толпу, безликую, безымянную? Среди них хватает тех, кому я не по нраву, если не сама по себе, то как фигура, занявшая неподобающее ей место.
Среди них хватает тех, кто охотно возьмёт щедрую плату за небольшую услугу.
Волей-неволей я перебираю знакомые имена, ищу выгоду для каждого из них.
Пожалуй, фрайн Шевери вряд ли заинтересован в моём устранение. Они с Лией скоро отбывают в Вайленсию, куда фрайн назначен эмиссаром. Решение внезапное и чужому взгляду кажется престранным, но Стефан разъясняет вкратце, почему он и Эветьен его приняли.
Наверное, и чету Бромли можно исключить. Шеритта всё же кузина Стефана и с их слов я знаю, что Шейд всецело предан первопрестольному древу. Он совершенно нечестолюбив, не расчётлив, но верен, словно пёс, надёжен и честен, что редкость среди фрайнов его положения. Он примет любую избранницу государя и не пойдёт против его воли. К тому же Шейд один из немногих, кто помнил меня прежнюю и не видел во мне выскочку, прыгнувшую слишком высоко.
Тогда кто?
Блейк, сам незаконный сын рода Рейни, явно неспособный обойтись без того, чтобы во время визита ко мне не сделать замечание Илзе?
Чрезмерно угодливый фрайн Витанский, отчаявшийся устроить дочь на почётное место?
Кто-то из бесчисленных Элиасов, чья дева жребия уже ступила под сень монастырского крова?
Фрайнэ Жиллес, едва ли готовая принять безропотно поражение, ссылку и понимание, что трёх супруг императора она пережила и пережевала, но обломала зубы о четвёртую?
Рассветники, для которых само моё присутствие подле императора – неслыханная дерзость и оскорбление,
