— Долго заставляешь себя ждать, — укоризненно сказал Прийду, поднимаясь навстречу.
Он с восхищением смотрел на Маасалу, на могучую его шею, на жиловатые руки, словно вырезанные из яблони, когда она в расцвете лет и нет в ней ни одного гнилого и непрочного волоконца, — материал, который можно пустить без опасения на крепчайшие поделки.
— Ты, наверное, догадываешься, Прийду, что меня привело к тебе? — просто спросил Маасалу и, взяв со стола искусно вырезанную державку, с одобрением оглядел неоконченную работу; не все зубья еще были вставлены в державку.
— Слух ходит… — сказал Прийду. — Я привык к тому, что раз слух, значит — неправда… Но на этот раз я хотел бы, чтоб он оказался правдой.
Коорди всколыхнулась от края до края. Никогда еще в волости не велось столько разговоров вокруг хозяев хутора Яагу и Журавлиного, как в дни, когда с необыкновенной быстротой по самым отдаленным хуторам разнеслась весть, что новоземельцы начали организовывать колхоз. Об этом только и говорили всюду, где только встречались жители Коорди.
Встретились и Пауль Рунге с Йоханнесом Вао. Пауль сказал, что теперь можно бы продолжить весенний разговор, — время: прежде чем журавли поднимутся над Змеиным болотом, улетая на юг, в Коорди будет колхоз.
— Ага… — глубокомысленно кивнул головой Вао. — Я еще не додумал, — это ведь не поросенка покупать… Но я тебе не говорю — нет… Понял? Мне только тут кое с кем счеты свести, и тогда я додумаю — скажу…
Он сидел перед Паулем, широкий и кряжистый, плотно преградив собой выход — задвинув зятя в угол между столом и стенкой, и Пауль подумал, что нельзя позавидовать тому, с кем собирался сводить счеты Йоханнес, неотвратимо упрямый в исполнении своих решений.
С каждым днем в дело вливались новые люди. В общем хоре выделился совсем новый голос — тетушки Тильде, однокоровницы с хутора Ярве, соседки Татрика. Эта сорокапятилетняя женщина, успевшая вырастить кучу детей, сохранила при этом незаурядное здоровье и бодрость. Когда волна докатилась до нее, она с первого слова заявила, что вступает в колхоз, и поспешила сказать это во всеуслышание всей деревне. А язык у тетушки Тильде был хорошо подвешен.
— С меня хватит этой жизни, — кричала она, воинственно подбоченясь. — Я-таки попробовала, что значит ворочать в одиночку, когда плуг у Татрика займешь, лошадь у Мейстерсона, а за семенами к Михкелю Коору идешь. И если Татрик да Мейстерсон по-соседски платы не требовали, то уж Коору приходилось за всех троих отработать.
С приездом Семидора оживление и общее напряжение усилились. Он приехал к началу жатвы, словно помолодевший, с ворохом рассказов и свежих впечатлений. Его наперебой зазывали в гости, и всюду он должен был без конца рассказывать, как он кормил шелковичных червей в эстонском колхозе в Абхазии, как пил красное вино из бочонка и как выглядят быки, на которых пашут, и сколько там колхозники получили на трудодень пшеницы, меду и винограду. Его расспрашивали о больших русских и украинских колхозах, где комбайны убирают пшеницу, а молотят электрические моторы. Семидор частенько с важным видом раскрывал записную книжку, в которой было записано множество подробностей, изумлявших людей из Коорди. Записана была чуть ли не вся биография старика-колхозника, у которого жил Семидор. Старик, родом из мест, соседних с Коорди, с полсотни лет назад в поисках земли попал в Абхазию. Поселились на болоте… «На болоте! — дивились хозяева из Коорди. — Да оно и в Коорди есть, зачем ехать далеко? А теперь там все сады и виноградники, говоришь?»
— А теперь слушайте, слушайте! — возбужденно восклицал Семидор, и ему смотрели в рот. — Старик по трудодням получил две тонны пшеницы и полтонны меду, не считая изрядного куша денег!
Йоханнес Вао, пришедший послушать Семидора, густо засопел. Полтонны меду! Да он, Йоханнес, за жизнь свою столько меду не получал. Йоханнес локтем легонько отодвигал женщин, мешавших ему слушать Семидора, придвигался со стулом вплотную к нему и требовал подробностей. Женщины жарко дышали Йоханнесу в затылок.
Показывал Семидор и нездешние фрукты: апельсины и гранаты. Поражали всех гранаты, похожие на громадные луковицы, подернутые ярким румянцем, внутри — сочные красные зерна, — ягоды.
— Колхозные? — допытывались у Семидора.
Тот с уважением кивал головой.
Но и яркие апельсины и гранаты отступали на задний план, когда Семидор вытаскивал из кошолки клубни обыкновенного картофеля и давал посмотреть каждому. То были образцы новых сортов ракоустойчивого картофеля, выведенного в братских республиках, подаренные Семидору для крестьян Коорди. Клубни разглядывали почти с благоговейным вниманием. Для этих мест картофель был посущественнее гранат; здесь издавна выращивали картофель — понимали толк в этом. Со времени оккупации, когда немцы завезли в Коорди страшную картофельную болезнь — рак — и у самого Йоханнеса Вао половина прошлогоднего урожая погибла из-за нее, борьба с этим злом обретала важное значение.
— Tublid mehed[14], — одобрительно сказал Йоханнес Вао.
— Tublid… — как эхо подтвердил приболотный житель Прийду Муруметс со своего места.
Взглянув на него, Семидор вспомнил и с воодушевлением рассказал о чудесной мелиоративной машине, чью работу он видел на землях одного колхоза. Сложная и умная машина эта успевала за день вырыть такой длины канаву, которую не смогли бы выкопать сотни людей за несколько дней.
— Я съем свою старую шляпу, — поклялся Семидор, — если эта машина не двигалась быстрее по болоту, чем «Северония» по морю… И за собою оставляла глубокую канаву…
— Вот нам бы, — завистливо вздохнул кто-то.
— Но машины эти в состоянии иметь только большие хозяйства… Колхозы, — покровительственно сказал Семидор.
И в комнате наступило задумчивое молчание.
За всеми этими важными событиями и подошедшей жатвой отступило в тень и почти незаметно прошло одно немаловажное происшествие в Коорди. За неделю до жатвы состоялось экстренное общее собрание пайщиков машинного товарищества Коорди. Доклад ревизионной комиссии — делал его Йоханнес Вао — оказался настолько неблагоприятным, для Кянда, что председателя почти единогласно было решено переизбрать. Тогда-то на собрании Пауль понял, о каком это сведении счетов говорил Вао.
Когда же спустя неделю Пауль Рунге, выполняя долг сельского уполномоченного, явился на хутор Курвеста вручить Кянду одну очень неприятную для Юхана бумагу, он долго стучался за запертой дверью, но так и не достучался. Странная тишина на хуторе поразила его. Он прошел в хлева, — там было пусто, ни коров, ни свиней — все исчезло. Свежая коровья шкура валялась в сарае. Тогда-то Паулю бросился в глаза след грузовой машины на дворе хутора.
Когда открыли двери, то в комнатах не нашли никого — ни Кянда, ни жены его с крошечной круглоглазой собакой. Пол покрывали обрывки бумаги, сор.
Снова проклятый хутор опустел.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Йоханнес Вао писал заявление. Хотя оно уместилось на тетрадном листе, разлинованном в косую клетку, но писал он долго и медленно, останавливаясь почти на каждом слове.
«Прошу принять меня, Йоханнеса Вао, в сельскохозяйственную артель «Uus Elu[15]…» — написал он, подумал и принялся грубыми, плохо гнущимися пальцами снимать тонкое волоконце с кончика пера.
Новая жизнь — так вот как назвалось новое общее хозяйство, в которое входили десятки старых хуторов, теряя прежние привычные имена Яагу, Вао, Соо… Было оно названо этим именем, говорят, по предложению Семидора.
«Вступая в артель, вношу двух лошадей…» — написал Йоханнес и снова приостановился. Кто еще вносит по две лошади? Таких немного: Татрик да Мейстерсон… Большинство сдаст по одному коню: Лаури, Муруметс, Тааксалу и другие. Пауль Рунге приведет старого Анту.
Йоханнес Вао значительно крякнул и поверх очков посмотрел на пустой стул перед собой. Ему б хотелось, чтоб сейчас перед ним сидел Семидор…
— Новая жизнь, — это правильно, — сказал бы Йоханнес Семидору, — я одобряю, но учти, что лучших коней для нее отдал я, Йоханнес…
Йоханнес Вао прибавил к списку корову и перешел к перечислению сельскохозяйственного инвентаря. Первой по порядку поставил жатку. Кто там еще внес жатки? Татрик и Лаури. Но у Вао лучшая жатка; у других они старые, уже несколько раз ремонтированные. Косилку и пароконные грабли прибавил Йоханнес к списку и бороны — дисковую и пружинную, два плуга, телегу и сани…
Йоханнес Вао все строже смотрел на пустой стул.
— Так-то вот, приятель Семидор. У тебя всю жизнь не то что косилки, а и порядочного плуга не было, — хотелось ему сказать покровительственно. Сознание собственной щедрости перед новой жизнью так и распирало его. Ему хотелось, чтоб не только Семидор, но и Маасалу, и Рунге, и все другие увидели его во всем величии и оценили как подобает.
