В гостинице нас ждали заказанные еще со вчерашнего вечера номера. Было поздно. В ресторане гасили огни. Поужинали в моем номере добытым у дежурной печеньем и чаем.
— Все! — сказала Флора, вымыв у рукомойника стаканы. — Завтра трудный день. Спокойной ночи!
Уже у двери, что-то вспомнив, остановилась, затем быстро прошла к тумбочке у кровати, взяла пачку сигарет, вынула одну и положила на тумбочку, а остальные унесла с собой. Я ошарашенно молчал. Со мною впервые обращались столь бесцеремонно. Засыпая, пытался понять, какое гибкое и хищное животное Флора мне напоминает? Будто бы видел даже когда-то картинку... Может, в детстве? Ну да, конечно, пантеру Багиру из книги «Маугли» с иллюстрациями Ватагина. И тут же провалился в темноту. А очнулся оттого, что меня похлопывают по плечу.
— Пора! — услышал голос Флоры. — Половина девятого.
— Отдайте сигареты! — рявкнул я.
— После завтрака. Брейтесь, умывайтесь. Буду ждать внизу, в ресторане.
Бритвой я орудовал с необъяснимым ожесточением, будто лишал любимой бороды своего смертельного врага. Да и вправду был очень сердит на себя не для того я так мучительно и сложно прояснял абсолютно все, каждую ситуацию в своей собственной жизни, чтобы сейчас, добравшись до сорока, вновь запутаться между двумя дамами — одной уже вполне зрелой, а второй из породы юных и самоуверенных прагматичек, которые с пеленок знают, чего хотят, и даже первые шаги делают не куда придется, а только в нужном им направлении. Но не исключено, что я напрасно думал о Флоре слишком уж резко. Она того не заслужила. Сердился я, наверное, еще и потому, что никак не мог отогнать одну странную и пугающую мысль. Может быть, я напрасно бежал от образа «господина Онегина»...
Почему я бросил сцену? Не в том ли дело, что я ни разу, никогда, ни на одно мгновение не почувствовал себя полностью поглощенным музыкой, частью ее, единственной и органично вписанной нотой в сложном ансамбле, который именуется оперой? Я всегда видел себя со стороны... Вот я подхожу к беседке, вот снимаю цилиндр, кладу на скамейку хлыст, стягиваю перчатки и начинаю арию о том, что душа моя чужда блаженству и что совершенства Татьяны ни к чему... Пел легко, некоторые ноты звучали, как утверждали слушатели, проникновенно. Но я-то отлично понимал, что в чем-то обманываю публику. Уж не умелое ли это было имитаторство и подделка под высокое искусство? А даже при минимуме образованности подделаться ведь довольно легко. Мне просто-напросто нечего было сказать в Онегине такого, чего бы не говорилось до меня. Не в этом ли все дело? Не потому ли я так истово бросился разыскивать таинственного дарителя голосов...
Я так разволновался, что решил прекратить бритье и минуту-другую отдышаться.
И Флора-то хороша! Сумела увлечь меня в поездку. Или почувствовала, что я сам хочу разобраться в диковинной и нелепой в наши дни истории с возникновением голосов из ничего? Тут пришло на ум, что Флора чем-то неуловимо напоминает Ирину Ильенко, хотя они люди разных поколений да и масштабов. Надо же, единственная реальность — это она сама и черный кофе, ею сваренный! Что это — самовлюбленность или же агрессивная защитная реакция? Может быть, отметая все остальное, Флора укрепляется в собственном мнении о себе? И тогда мне следовало бы научить себя верить, что главное в моей жизни — две благодарности в приказах по редакции да статьи, время от времени по решению редколлегии попадающие на так называемую Доску лучших материалов. Почему бы и нет? А остального не существует. Если же и существует, то оно все равно как бы нереально... Допустим, я сижу в зале театра и смотрю на сцену. По ней движутся Марина, Николай Николаевич, Флора, чета Ильенко... Я вникаю в их хлопоты, заботы... Сострадаю, сопереживаю, но держу в уме мысль, что в конце спектакля в зале вспыхнет свет, я возьму в гардеробе свой плащ и спокойненько отправлюсь домой... Кто-то умеет жить именно так.
Тут мне показалось, что мое лицо в зеркале затуманилось, как будто я внезапно стал хуже видеть. Кольнуло в сердце. Почувствовал, как оно стало выбивать чечетку на ребрах. Такое было внове. Ощущение не из приятных.
Быстро ополоснул лицо и спустился в зал ресторана. Кроме Флоры, в зале никого не было. Она сидела у дальнего столика и смотрела в окно.
— Все заказано, — сказала она. — Вот сигареты. Вы бледны.
— Видимо, устал.
— Да, наверное. — Она посмотрела на меня внимательнее, чем глядят обычно на собеседника. — Не вернуться ли нам?
— Этого не хватало! Мчать за четыреста километров, чтобы тут же повернуть назад?
ЭПИЛОГ
Принесли мясо по-полонински в горшочках, салаты и неизменный кофе. Не успели мы доесть, как появился официант, узнал, не желаем ли мы еще чего-либо, а затем подал счет. Здесь все, даже обслуживание в ресторане, было по-домашнему удобным и уважительным. Посетителей старались не раздражать. Не исключено, что к ним еще не научились относиться как к единицам, заполняющим плановое посадочное место... Это трогало, умиляло и почему-то влекло к сентиментальным воспоминаниям о детстве, когда тебя все любили и никто не желал тебе зла.
Минут через десять мы ехали по малолюдным, тихим улочкам городка, заснувшего на берегу скатившейся с гор реки. Городок был мал, тих, но знатен и самостоятелен. Его история уходила в туманную древность. И музеев тут было много. А местная картинная галерея могла похвастаться полотнами Рубенса и Гойи.
Мне нравились эти городки, доставшиеся нам в наследство от иных эпох. И хотя в каждом доме, как и везде, нынче с экрана телевизора пели Муслим Магомаев и Эдита Пьеха, что-то здесь в самом стиле жизни осталось неизменным.
Однажды я разговорился в одном из таких городков с парикмахером, который за свою шестидесятилетнюю жизнь никогда никуда не выезжал. Обернув меня простыней, парикмахер спросил, откуда я.
— Здешних я знаю. Всех до одного. Только вот молодых начал путать. То ли от моды, то ли от причесок, но вроде поодинаковел народ. Может, я и ошибаюсь, но у стариков даже глаза у каждого свои. У одного смеются, у другого — плачут...
Парикмахер, щелкая ножницами, отходил в сторону, чтобы посмотреть на дело рук своих, и все говорил, говорил... Наверное, давно на душе накопилось. Или же новому слушателю был рад.
— Да и уезжают теперь молодые. Не сидится им. Значит, появилось где-то такое, чего у нас нет. Человек, если ему на месте хорошо, никуда не поедет. Вот ежели бы мне сказали: «Петро, хочешь в какой-нибудь Париж, Одессу или Неаполь?» Я бы знаете что ответил? Конечно, не знаете. И знать не можете. Я бы сказал: «Садитесь в кресло, я вас постригу не хуже, чем стригут в Париже!» Потому что у меня своя гордость. Зачем мне быть у кого-то гостем? Я в своем городе лучший мастер! Значит, у молодых уже не то на уме?
