— Вы можете повторить то же самое, но уже по-русски?
— Пожалуйста. Через сорок восемь часов вы вернетесь в Буэнос-Айрес.
— На муле?
— Я вызову такси.
— Надеюсь, вы шутите, Габен, — дрожащим голосом сказала я, поскольку ничуть не сомневалась в обратном.
— Считайте как вам приятнее, — любезно согласился он. — Только учтите: за эти двое суток вам предстоит запомнить и даже вызубрить столько, что, право, нет смысла продолжать болтовню на отвлеченные темы. — Габен взглянул на часы: — Если вы сыты — за работу, Марта!
— Как? Как вы меня назвали?
— А чем Марта хуже Габена? И потом, само словосочетание «Валентина Васильевна Мальцева» слишком длинно и как-то несуразно для наших суровых мужских дел. Оставьте прежнее имя для кабинета вашего редактора. А до этого кабинета — если, конечно, вам посчастливится когда-нибудь туда вернуться, — еще ох как далеко...
32
Чили. Лес
6 декабря 1977 года
— Тебя будут допрашивать только американцы, учти это. Не аргентинцы, а американцы из ЦРУ. Каким бы простачком ни казался тебе собеседник, как бы мило он ни выглядел и на каком бы прекрасном русском или французском с тобой ни говорил, знай: это человек ЦРУ. Он может представиться следователем местной полиции. Тем лучше, поскольку это работает на твою версию: советская журналистка не имеет никакого желания входить в контакт с иностранной разведкой — уже обожглась разок. Ей нужна только полиция и посол СССР в Аргентине. Точка.
— Габен, но может ведь случиться, что они поверят мне, клюнут на мои байки, вызовут посла и отпустят домой?
— Марта, у нас не оперируют понятием «может быть». Они четко знают, кто ты. Они знают о тебе почти все. Ты уже сидишь в компьютерах Лэнгли со всеми потрохами — от справки о здоровье для поступления в детский сад до записи твоего телефонного разговора на идиш с тем полицейским...
— А допрос на вилле?
— Они знают о нем от Геретса и Хорхе. А пленку Мишин унес с собой, и она уже здесь... — Габен сделал неопределенный жест в сторону кухни. — По законам нашей с тобой страны, Марта, эта беседа с твоими излияниями квалифицируется уголовным кодексом как измена Родине при отягчающих обстоятельствах, из чего вытекают как минимум пятнадцать лет строгой изоляции...
— Не трагь свое драгоценное время: Витяня мне это уже довольно внятно объяснил.
— Я только напоминаю, Марта, что эта пленка есть. Возвращаясь к нашим проблемам, хочу, чтобы ты зарубила на носу: никуда они тебя не выпустят, пока не завербуют. Никуда, понимаешь?!
И не тешь себя иллюзиями, иначе погубишь себя, погубишь свою мать, погубишь дело, погубишь все. Если же не будешь уклоняться от нашего сценария, все произойдет именно так, как хочешь ты. То есть будет Москва, будет твоя любимая работа и ненаглядная мама. И даже твой комсомольский кобелек, если, конечно, он еще вызывает в тебе какие-то эмоции. Самое страшное, что может с тобой случиться, — это утрата самоконтроля и чувства реальности. Я не могу объяснить тебе всех нюансов, но поверь: есть следователи, которые «раскручивают» опытнейших агентов. А ты новичок, дилетантка. И в этом твоя сила.
— Габен, что у тебя с логикой? Если они, как ты выражаешься, «раскручивают» опытных агентов, то со мной у них вообще не будет проблем! Я же ничего не петрю в этих делах. Для меня ваши термины и выражения — все равно что суахили с похмелья!
— Ну и пусть, — кивнул Габен. — А что ты, в сущности, знаешь? Что ты можешь сказать им, когда они задурят тебе голову? Ничего, Марта!
— Ой ли?
— Ты знаешь, кем на самом деле был Гескин?
— Тебе известно, с, какой целью ты должна была передать ему рукопись самиздатовского романа?
— Я пыталась понять это, но так и не смогла.
— Тебе известна хоть какая-нибудь деталь в деятельности аргентинской сети КГБ?
— Кроме бойни на вилле — нет.
— Тебе известны имена, клички и явки наших зарубежных агентов?
— Кроме Витяни, Андрея и тебя — нет.
— Ты знаешь мою фамилию, имя, образование, функции, должность в КГБ?
— Нет.
— Ты уверена, что в реальной жизни я выгляжу именно так? — Габен каким-то шутовским манером запустил указательный палец куда-то в район уха, и я с ужасом увидела, как его роскошная борода едва заметно сдвинулась в сторону.
— Теперь уже нет.
— Ты знаешь, какой дорогой вез тебя в эти края Мишин?
— Нет.
— Ты знаешь, как зовут проводника, который доставил тебя сюда?
— Нет.
— Ты знаешь, как называется место, где мы находимся?
— Знаю только то, что мы — на территории Чили.
— Вот видишь.
— А Витяня?
— О! — Габен поднял палец, — Витяня — это уже серьезно. Витяня — твой главный козырь.
— На что мне соглашаться?
— Да на все! Подписывай любые документы, клянись именами всех святых, обещай все, что тебе взбредет в голову. Я даю тебе на это официальное разрешение.
— А официальные гарантии?
— О чем ты?
— Я предполагаю, что в конце концов та пленочка с виллы окажется в чертовски неприятной для меня компании с другими документами, обличающими В. В. Мальцеву как заклятого врага советской власти. И если за первый проступок ты пообещал мне пятнадцать лет строгой изоляции, то за последующие я получу весь набор смертных казней, когда-либо практиковавшихся на нашей любимой родине, и, скорее всего, меня еще лишат права выбора. Верно?
— Как ты представляешь себе эти гарантии?
— Скажи ты, Габен. В конце концов, я уже вторые сутки слушаю твои наставления, так позволь мне воспользоваться твоим опытом для собственной защиты.
— Мне нечего сказать, Марта. Я не могу переделать тебя и заставить уважать честь моей профессии. Но и выбора у тебя пег. Значит, остается только поверить слову офицера советской разведки. Я клянусь: даже если ты не добьешься поставленной цели, 110 при этом честно подойдешь к выполнению этого задания, с твоей головы не упадет ни один волосок.
— А если добыось? Что ж я, так и останусь на всю жизнь «Мартой»?
— Послушай, давай сперва решим проблему твоего выживания. С последующими нюансами мы как-нибудь разберемся.
— Человек выживает, чтобы жить, Габен. Жить как человек.
— Вопрос подхода. Я, к примеру, считаю, что живу как человек. Ты же, занимаясь похожими делами, так не думаешь. Это тупик. Кто-то из нас должен пересмотреть свои взгляды.
— Я понимаю так, что, говоря «кто-то», ты имеешь в виду исключительно меня?
— Возможно. Итак, давай еще раз сначала, Марта...
33
Буэнос-Айрес Улица Клодин
7 декабря 1977 года
...Они все рассчитали точно. Словно наперед сложили эту мозаику из разноцветных осколков ситуаций, имен и перемещений. Как багровые, налитые людской кровью и объединенные некой непостижимой связью клопы, они расплодились всюду, где только сумели, усеяв страны и континенты крошечными черными точками явок, конспиративных квартир, тайников...
Я только-только начинала постигать истинные масштабы этой суровой организации мутантов, взлелеянных на генетическом невежестве масс и мужицкой изворотливости нескольких поколений борцов за коммунистические идеи, мутантов, для
которых не существует расстоянии и помех и которым иод силу все — от остроумной светской болтовни и цитирования классиков и модернистов до хладнокровных циничных убийств... Иногда мне даже казалось, что случись это мое невольное посвящение в начинающие рыцарши плаща и кинжала на родной земле, в привычных условиях, в окружении людей, говорящих по-русски и мыслящих привычными категориями, я от прикосновения к нечеловеческой энергии этого сурового могущества, могла бы, идиотка, и возгордиться. Причастность к силе, вскормленной на осознании неограниченной власти, как известно, окрыляет. Особенно женщин. По я находилась за десятки тысяч километров от родного дома, в удивительно красивой и вместе с тем пугающей стране, куда, по всем законам номенклатурного продвижения и в соответствии с графиком зарубежных поездок представителей комсомольской печати, могла бы попасть разве что в следующей жизни (и то, если бы мне с моим полуеврейским счастьем не повезло вторично родиться на многострадальной территории Союза ССР).
Таким образом, если я и испытывала нечто похожее иа окрылениость, то только от надежды, что бесстрастно изложенный бородатым Габеном план внедрения моей скромной персоны в систему ЦРУ США в большей степени являлся плодом служебного рвения, безудержной фантазии и болезненных ассоциаций человека, многие месяцы оторванного от общения с себе подобными, нежели очередной разработкой аналитического отдела КГБ, переданной с помощью пневмопочты из здания на Лубянке прямо на неструганый стол Габена в далекой чилийской глуши.
Впрочем, надежд на благополучный финал этого кошмарного сна у меня, но сути, не оставалось. По мере того как раскручивалась (а вернее сказать, закручивалась) эта дикая история, я, но всем законам логики, уже должна была, перестав удивляться, смиренно топать маршрутами, которые любезно указывали мне многоопытные лоцманы с площади Дзержинского. По я ничего не могла с собой поделать. Я продолжала изумляться тайнам «живых» шахмат, где людьми жертвуют, как дешевым пешечным материалом. Я по-прежнему тешила себя надеждой, что машина с молчаливым шофером, мчавшая меня по довольно оживленному шоссе, остановится в конце концов у моего замызганного парадного и я кину водителю семьдесят копеек исключительно для того, чтобы услышать казавшееся теперь таким родным московское: «Что, бля, кошелка, иа паперти центы собирала?».
