Было это в прошлом году. В памяти услужливо возникает образ лохмоногого сивого мерина Вергиле. Нынешним летом его «пустили, на шашлыки», как, смеясь, говорили люди из той полевой бригады, в которой отведали его мяса. За зиму он вовсе обленился, а скорее обессилел от старости, заупрямился и не смог таскать копны для огромного колхозного зарода на одной из лесных делянок. Черткиш его таким уже не видела. Он ей помнится по прошлому году. В прошлый год она ездила на нем в урочище Ак-Айры за дровами. Там и наткнулась на два гладкоствольных, ошкуренных бревна возле самой дороги, неизвестно кем оставленных на произвол судьбы. Каким образом она одна — без чьей-либо помощи — смогла взвалить их на телегу, запряженную смирным Бергиле, Черткиш не может объяснить до сих пор! То ли она не подозревала в себе той ловкости и сноровки, которые тогда проявились, — как бы там ни было, Черткиш взгромоздила эти бревна на застонавшую под тяжестью телегу, нещадно скрипевшую и стонавшую на все голоса, и привезла их домой. Самое удивительное было в том, что этот ленивый Бергиле тащил их с легкостью необыкновенной. Черткиш особенно его и не понукала, а тем более не хваталась за кнут. Она шла рядом со старой конягой и, поминутно оглядываясь на вздымающиеся на неровностях дороги бревна, выговаривала ему, срываясь на шепот: «Ну, Бергиле... Ах, ты, мой славный Бергиле... Еще, еще чуть-чуть, мой старичок!» И сивый, с клешнявыми уродливыми ногами меринок, как бы согласно кивая головой, натужно тянул этот неслыханный груз, лишь испуганно вздрагивая и кося красным глазом назад, когда телега подпрыгивала или кренилась на глубоком ухабе.
Все мысли Черткиш крутились в тот момент вокруг одного: как они переберутся вброд через небольшую речушку? И точно, если бы этот «милый» Бергиле не взял ее с ходу, что бы она стала делать с этими бревнами? Конечно, пришлось бы одно из них скинуть у воды и переправлять любым способом другое, а потом возвращаться — грузить первое, потом снова то, которое она свалила бы на берегу, и ехать дальше. А тут еще разразилась гроза с градом и ветром, надвигалась ночь, и вокруг не было ни души. Зато какое это было наслаждение, когда они выбрались с Бергиле па пригорок и сквозь сетку дождя увидели огоньки деревни! Под уклон и Бергиле зашагал резвее. И, когда они добрались до двора, скатили эти бревна, у Черткиш уже не было сил сбросить с себя грязную одежду, сапоги; она свалилась во всем на постель и уснула...
И еще вспоминается Черткиш. В первые послевоенные годы колхозники на общем собрании решили списать с нее давний долг за харчи на лесосплаве в Кебезени. Когда она это услышала, волна неиспытанной радости и облегчения захватила ее, и Черткиш, помнится, заплакала громко, никого не стесняясь. По давности времени важность этого момента теперь не ощущалась так остро, как в ту минуту, но воспоминание о самом событии было живо и сейчас еще трогало сердце...
Старая Черткиш сидит под громадной древней лиственницей, одиноко возвышающейся на самой верхотуре перевала Каменное Сёдло. На ее лице, прокаленном ветрами и солнцем до цвета меди, омытом за долгую трудовую жизнь обильным потом и слезами, нечувствительном к надоедливым укусам дерзкой мошкары, светится неподдельная, почти детская радость. Слабая улыбка непрестанно трогает ее большой, толстогубый рот, обнажая крупные зубы. Улыбка эта тут же гаснет на лице, но искорки так и скачут в темных, еще ярких глазах.
Черткиш подвижна и суетлива, как белка. Она то вскакивает и споро набрасывает сучья в огонь, то садится, но тут же веткой перекатывает и ворошит угли, то крутит головой, оглядывая лес и горы. Она похожа на вертлявую, непоседливую школьницу, которую обязательно должен одернуть, учитель: «Что это сегодня с тобой?»
За спиной Черткиш возвышается свежий, только что сметанный зарод. Зарод как зарод. Узок в основании, выпуклый округло в поперечнике, точно коровий крутой бок, уведен на конус в макушке. Словом, умело, по-хозяйски завершенный зарод. Сверху веером увязаны ветки, чтобы ветер не распушил сено. Что еще можно сказать о зароде? Поставлен он на полозья, сделанные из срубленных неподалеку лиственниц, чтобы зимой по снегу его можно было утащить трактором в деревню. В правый бок от оси он слегка смещен, потому что дорога в деревню по большей части клонится влево, кружа по горному склону. Иными словами, предусмотрено все, что можно предусмотреть.
Вот этот зарод — причина тихой, но неуемной радости старой Черткиш, неподдельного восхищения и душевного удовлетворения от одной мысли, что вот он — стоит!.. Тридцать две малых копешки ушли в него!
Еще только позавчера старик Тозулай, родной дядя вдовы Черткиш, по ее просьбе свалил две мощные молодые лиственницы, помог очистить от сучьев, втащить на перевал и сладить санки. Целый день ушел у Черткиш на то, чтобы нарубить в лесу тонких жердин для загородки от непрошеных гостей. А сегодня она поднялась спозаранку, решив свозить разбросанные по всей делянке копны в одно место, а там — опять просить дядю Тозулая помочь ей хотя бы за пару дней сметать зарод. Весь вечер она варила араку, рассчитывая смягчить ею душу ворчливого Тозулая. А вышло все иначе.
К полудню поднялись по перевалу двое верховых: средний сын ее соседки Бёксе да внук тетушки Тузунар — Эзен. Как ни торопились к табунам парни, а, видно, не смогли проскакать мимо усердно трудившейся матери своего товарища. Сын вдовы Черткиш — Эркеяш — был призван в армию.
Парни попридержали коней, переглянулись, поспрыгивали с седел и, поплевав на руки, схватились за навильники.
— А ну, тетушка Черткиш, живей погоняй свою дохлятину, а то нам некогда. А зарод мы тебе вмиг поставим!
И в самом деле, зарод рос на глазах. Ребята, войдя в раж, заодно изгородью обнесли его. И как ни упрашивала Черткиш подождать, пока закипит чайник, — повскакали парни на лошадей и умчались к своим табунам.
Говоря откровенно, потчевать их Черткиш было нечем. На таких помощников она не рассчитывала. Приехала одна, уложив в торбочку полбуханки хлеба да бутылку молока. Да и что возьмешь с собой в поле летом? А получилось неловко: парни трудились не покладая рук, а угостить их чем-нибудь, кроме доброго слова, у нее не нашлось. Но ничего, утешает себя Черткиш, за нею дело не станет. Приедет домой и покличет ребят, когда нагрянут они опять в деревню.
Чайник на костерке весело задребезжал крышкой. Побежал, заливая угли, кипяток — угли зашипели. Черткиш просунула под ручку чайника сук, стянула его на землю. Кинуть заварки, чуточку соли да заправить его молоком из бутылки — было делом одной минуты. Черткиш наполнила чаем эмалированную кружку. Кружку поставила возле колен на землю и ждет, когда чай остынет. Втягивая аромат чая, она вздыхает и довольно оглядывается. Хорошо! Ай, как хорошо...
Еще одна большая забота свалилась с ее плеч! Зарод поставлен, все хлопоты и тревоги остались позади. Хорошо сидеть после трудного и нелегкого дела. Думать о постороннем. Жаркий пот сошел с тела, ветерок холодит лицо. Ноют натруженные руки, ломит плечи и под лопатками, но все тело кажется легким, точно невесомым. Хорошо! Ай, как хорошо...
Что ж, можно и посидеть за все длинное, полное труда и забот лето, как сидит Черткиш: полуприкрыв глаза, отдавшись чувству беззаботности, полубезделья. Лицо ее запрокинуто, и его ласкает тепло последних лучей заходящего солнца. Но долго бездействовать Черткиш не может. Она уже открыла глаза, глянула вниз, и какое-то новое, неожиданное чувство трогает ее хлопотную душу...
Конец сухого бабьего лета. В лесу начался листопад — сплошное золотисто-желтое царство. Гладкие, точно вылизанные, похожие на спины дородных баранов сырты[13], покато обрушиваются вниз наподобие окаменевшего водопада. В их складках — темные, а где и светлые, как щетина, колки далеких лесов. Красочными пятнами рассыпаны на солнцепеке поляны. Скалы в пылающих красным цветом зарослях колючек согнулись задумчивыми великанами. Огромная долина внизу с желтыми квадратами вызревших полей, с извивающейся лентой речки, холодно взблескивающей на солнце, со спичечными избами деревни, — точно плавает в сухом прозрачном воздухе. Небо кажется выстланным кусочками зелено-голубого льда. Оно — пустое и неподвижное. Не слышно журавлиного крика, не кружит в нем беззвучно уродливый лысый гриф. Вокруг — покой и безмятежность. «Бата-а! — неслышно шепчет Черткиш. — Какая она — земля! Совсем как сытая корова ночью в хлеву. Нарожала всего за лето и лежит, отдыхает. Значит, пора отдохнуть и человеку», — улыбается она.
Тишина в горах такая, что Черткиш кажется — легкое потрескивание ее костерка доносится до деревни.
На опушке леса глаза различают какие-то комочки желтого струистого пуха. Это березы. Между деревьями теперь протянулись тонкие серебряные нити паутины. Стоит задеть плечом ствол лиственницы — сверху с сухим шумом посыплются ее листья-иголки, устилая землю пружинистой мягкой подстилкой. Дух от травы идет не влажный, с преснотцой, как это бывает в начале лета, а горьковатый, с солоноватым привкусом, дурманящий голову — острый запах осеннего увядания. Так пахнет осень. Трава поверху побурела, стебель ее отвердел: коси и тут же сгребай в копны, не надо и сушить. Черткиш тянет этот воздух шумно, как бы процеживая, пробуя на вкус, — и вздыхает. Хорошо пахнут травы. Хорошо...
